ИГРА В ЭРОТИКУ ( Эротомания)
Мы сидим на полу.
Утро просовывает розовый пальчик в алые губы штор и тихонечко гладит их, приоткрывая, трогая коралловую белизну занавесок.
Полумрак наполняется алым – это имя твоё.
Аленькая – на закате и на рассвете.
Днём же, не знаю. Невидима на свету.
Скорее из Булгакова – «сирийская, кавалерийская ала» там, где “на кровавом подбое...”
Наклоняюсь к уху твоему и змейку чёрных волос отвожу за шею, отдёргивая кисть, когда кровавый язычок силится слизать с запястья утро.
Твои волосы – смерть моя!
Я наклоняюсь губами, и дыхание смешивается со звуком.
В раковине уха звучит Бах.
Мы слушаем Баха, ты изо рта, я из уха, Баха играет Рихтер.
Мы сидим на рояле, вернее внутри него. Так вот, как становятся роялистами! У каждого пола – свой пол, у каждого жара – свой пыл...
Я играю тебя.
А ты?
Дышишь или не дышишь?
Слышишь или не слышишь?
Что ты делаешь там – в хорале, под прозрачным куполом прелюда, перед толпой изумлённых людей?
Чувствуешь, как гудит орган тела? Хорошо ли темперированный клавир?
Я думал – ты школьница.
Так шло тебе платье ученическое, так украшал тебя белый фартук – не хотелось взрослеть! Разве были такие ноги у девушек, когда я учился?
Не замечал?.. Женщины были в возрасте и влекли изнутри, скрытой под платьем бездной. Бездной инобытия. И я втягивался через чёрные дыры зрачков в игольные кратеры глаз, чтобы уже там, в глубине, окостенеть и родиться другим человеком.
Чрево, лоно, ложесна – втягивающие, рождающие...
“Ты заметил, какие у неё формы?”
“Нет, я был в её глазах!”
Говорят, мужчины делятся на фигуристов и лицеистов. Не знаю, не знаю...
Теперь и я различаю отдельные части... может быть, возраст? Или меньше лиц-плах и взглядов, отворяющих кровь.
Недавно в метро углядел старшеклассников – двух девочек и двух подростков. Куда и зачем они едут?! Мальчики развязно облокотились на дверное – “Не прислоняться!”. Девочки потуплено (всем своим видом – мы не из их компании!) стояли поодаль и держались за поручни.
На них были твои школьные платья, из-под которых смотрели ноги.
Несколько раз, проверяя себя, поднимал глаза вверх, но там, где начинались головы – не было ничего! Лица были стёрты! Всё что они бы могли выражать, заключалось и заканчивалось в вызове ног потрясающей высоты и стройности.
Эти глаза ног!.. Где-то на уровне коленных чашечек и бедер, прикрываемые веками платья, зовущие... Они говорят такие вещи, что поневоле начинаешь ёрзать, и приподнимаешься над повседневностью.
О чём же я говорю?..
Ты же слушаешь орган.
Нет, хорошо темперированный клавир.
Мы оказались впервые одни в пустой квартире.
Я любил тебя, и не знал, как к тебе подступиться, так ты была хрупка – раковина моря в горле шторма. Я целовал тебя губами и взглядом, но ты не читала “Лолиту”, ты была ученицей.
Только бы поглядеть, что случиться, если на тебе ничего не останется, и ты предстанешь сама собою! Венерой – в раковине утра, Афродитой – в музыке пены.
Непременно под платьем спрятана тайна.
Нет, я ни о чём не думал, мне ничего не казалось, просто руки теребили твою одежду, как пальцы монаха в молитве перебирают чётки, постепенно приходя в исступление Богооткровением оттого, что когда чёрное приоткрывалось – под ним светилось.
Сон наяву, явь во сне, ты – отворённая Библия. Не шелохнёшься, не вздрогнешь. И я заворожённый Священным Писанием хочу одного – открыть “Заратустру”, и прочитать тебе, как закатилось солнце.
“Разве ты не видишь, что у меня женское тело?”
Я молюсь, я не понимаю...
“Ты не понимаешь, я же женщина, иди ко мне!”
Боже, о чём это?! Голос божества изнутри плоти…
Ты же слушаешь орган?
Хорошо ли темперирован клавир?
“Ты любишь Рихтера?”
“Я люблю Баха, Ба-ха!!!”
“У меня в знакомых только одна девочка – учительница русского языка, и это так некрасиво! С ней скоро перестанут здороваться.”
Ты не читала “Лолиту”, зачем тебе читать!
Ты думала, что “это” – процесс, почти технология, и в этом весь смысл. А то, что рассказывают другие – это престиж. Твой друг научил тебя, что это интересно и надо попробовать. Нет, он не учил тебя ничему, ты сама прекрасно училась, и была, ох, как любопытна!
“Ты любишь Баха?”
“Люблю Ба-ха, о-чень!”
“А у Баха было много детей, и все они сочиняли музыку...”
“Музыку для органа?”
“Нет, скорее, для души. Так много детей, так много музыки, Баха даже забыли на время, или помнили, как отца, у которого было много детей пишущих музыку, Бах был отец музыки, Бах был очень плодовитым ... композитором. ”
Мы, не одеваясь, пошли на кухню попить молока и перекусить. В окне дома напротив старик со старухой сидели по обе стороны подоконника. Опустив на руки головы и почти пригорюнившись, как на картинах старых немецких мастеров, ненасытно следили за нашим окном. И тут мы сообразили, что не гасили света и не закрывали штор.
“Вчера на лекции по математике соседка просунула пальчик в сапог и гладила так нежно, что я не могла отличить алгебру от геометрии, а потом также ласкала шею... Ничего нет нежнее женской руки!”
“Кажется, Рихтер гомосексуалист.”
“А это важно, чтобы так играть Баха?”
Иногда мне кажется, что от любви к тебе я сливаюсь с тобой.
Когда мы выходим, нас принимают за брата и сестру, или за близнецов.
Но для тебя я настройщик, раскрывающий мир неведомого звучания, натягивающий струны и продувающий трубы. Ты приходишь ко мне, как в планетарий, и звёзды жгуче сгорают над нами – Аленькие!
Забывшись, я восхищаюсь тобой, великий мастер – творением своих рук. Но это же чудо, я орудие Бога! А скрипка обречена жить после меня в чужих ладонях, вызывая содрогание тел и сердец совсем не знакомых людей.
Ты несвоевременна и Превечна, но внутри рояля, мы – роялисты, сохраняем органическое единство при полном дрожании струн.
Переворачиваю пластинку, обнимаю тебя со спины, я ещё никогда не был так полон прикосновением, но ты, уходя, исчезаешь, как будто из звука вынули душу, и я ревную тебя по кабакам и барам – какая нечистоплотность после Баха!
Что-то лежит между нами, хрустя целлофаном и шелестя фольгой.
Мне так хорошо, но ты всегда немножко отвлечена, всегда чуть-чуть в хорале.
От Баха сходят с ума, особенно от фуг.
Кружение и отражение, кружение и отражение... человек расслаивается, начинает мерцать, сдирает кожу и… – не находит её, вырывает сердце... – и обнаруживает душу.
А в постели – то ты есть, то тебя нет, и я, погружаясь в тебя, ревную к небытию.
Мы с тобой мимолётны!
В людной комнате мы прозрачны.
Сидим и читаем книгу, вернее рассматриваем альбом «Босх и Брейгель», и я перекладываю страницы твоими кружевными трусиками.
Ты поставила зеркало, чтобы наблюдать солнечное затмение, удивлялась и радовалась. Кто же дал прочитать тебе Набокова, моя школьница, моя ученица.
Я вхожу в тебя – лоно, дающее жизнь, и у самого края рождения обнаруживаю стекло, явь подёрнута коркою люда, и мы дышим друг другу в прозрачные рты, чтобы, когда лёд растает, сплестись языками в коралловых рифах. И я с волны на волну буду шептать тебе: “У Баха было много детей, а Рихтер гомосексуалист, эти дети у Баха от Рихтера. Потому, так прекрасно утро в раковине уха, что Бах это древнее море, а Рихтер это рифы и волны. Хорошо ли темперирован клавир? ”
1993г.
*****
Я вхожу в тебя – ты мой храм!
Прорываюсь сквозь нимб бессонный,
Мы восшедшие, не к богам,
Из кессонов души в кессоны.
Ниши пусты... Иконы свет
Свет кладет на твои ресницы...
Ты обратна, как тяга лет,
Где уже перспективы нет,
Только лодка да тень возницы.
Нам распятие не дано,
Нам распятие не одно
На двоих, и тало,
Я вошедший к тебе давно,
Я склоняюсь к губам портала.
Я вхожу в тебя, ты мой храм,
Храм пустынный в пустынном храме...
И Христос сквозь алтарный хлам,
Что струится от стекол к углам,
Жарко пьет полумрак и пламя.
22 января 1987
© ЕСИ
