КОММУНАЛЬНАЯ КАНТАТА

Вороны  роняют  круглые  шарики  грая, и  медленно  плывущий  белый  пух – тополиный  июньский  снег – контрастирует  с  ними, звонкими…

 Двор, образованный  суммой  домов, есть  часть  сложной, разветвлённой  лабиринтом  системы – и  несложно  заплутать  среди  бесчисленных  переходов, арок, тупичков, ежели  не  знаешь  чёткого  алгоритма  пути.

  Один  из  домов  жёлт, громоздок, напоминает  старинную  хребтообразную  крепость; голуби  на  карнизах  его – что  ноты, но  мелодия  не  звучит, не  звучит…

 Дом  наполнен  коммуналками, и  жизнь  в  нём  густа, быт – что  крепкозаваренный, настоянный  чай, не  то  борщ, сваренный  столь  круто, что  ложка  стоит  в  нём, не  падая.

 Скрипят, стреляют  половицы  паркета; двери  массивны, а  потолки  высоки – и  любо  ребёнку  вглядываться  в  тонкие  трещинки, представляя  географическую  карту  несуществующей  страны, мечтать.

 На  втором  этаже  живёт  часовщик – дядя  Костя – и  ребёнок  порой  отправляется  в  гости  к  нему: пошуровать. – О, заходи, - приветствует  его  старый, с  желтоватым  пергаментным  лицом  часовщик, и  ребёнок, немного  робея, проходит  к  пузатому  комоду, из  какого  выдвигается ящик, наполненный  блёсткими – колесатыми  и  с  камешками – деталями, и, зачарованный, перебирает  их, тихо  бормоча  что-то…

 Пожилая  болгарка  на  четвёртом  этаже  гадает, и  пёстрые  карты  быстро  мелькают  в  худых  склеротических  пальцах, обнажая  скрытую  схему  чьей-то  судьбы.

-Маш, рассольник  выкипает! – режет  воздух  крик, и  спешит  заболтавшаяся  хозяйка, спешит  по  длинному, коленчатому  коридору  на  огромную  кухню, где  четыре  плиты  организуют  пространство, как  дома  организуют  двор. В  пасти  колонки  синие  языки  пламени – трепещут  они, как  крохотные  флажки…А  сковородок! кастрюль! Скарб  людской  должен  бы  характеризовать  хозяев – да  нет, всё  похоже: подумаешь – сковородка  обожжена  сверх  меры, да  не  вычищена  кастрюля…

 Володька – в  истёртом  пальто, подвязанным  сальной, перекрученной  верёвкой, с  худым, волчьим  лицом – заходит  к  Вальке-сестре – тихой  алкоголичке.

-Буишь? – А  то!

 Пьют  из  грязных, щербатых  чашек  сладкое  тягучее  пойло – портвейн, принесенный  Володькой, дымят  Беломором, пускают  ядовитую   - по  загубленным  жизням – слезу.

 Витёк – сын  Олега: атлета, мастера  спорта  по  толканию  ядра – катит  по  коридору  на  трёхколёсном  велосипеде  и  распевает  что-то, пока  Любка – мать – не  заорёт  на  него, или  не  позовёт  ужинать.

 Густо  дана  жизнь, мазки  её  пестрят, золотятся, чернеют…

 Ребёнок  во  дворе  слушает  вороний  грай, мечтая  собрать  блёсткие  шарики  в  коробочку…Качели  скрипят, и  две  девочки  в  песочнице  строят  нечто.

…гроб  вынесли  из  подъезда, установили  на  табуретах; старуха  рыдала, гладя  лоб  дорогого  покойника; полукругом  стояли  люди, и  ритуальный  автобус  был  запылён.

 Мальчишки  семи  и  девяти  лет  глядят  на  похороны  с  лестничной  площадки.

-А  умирают  навсегда? – спрашивает  младший.

-А  то, - басит  тот, кто  постарше  в  ответ. – Страшно?

-Ещё  б…

-А  давай  поклянёмся  не  умирать  никогда!

-Давай, - соглашается  младший.

 Летнее  солнце  подчёркивает  запылённость  окна.

 Что  дому  чья-то  конкретная  смерть? Чужая  трагедия? Провал  в  смертный  проран? Массивный – стоит  он  вторую  сотню  лет; видавший  так  много  смертей, свадеб, радостей, горя, будто  пронизанный  токами  времени, хранит  он  в  себе  густую-густую  плазму  необъяснимой  жизни, хранит  надёжно – будто  и  впрямь  противореча  проискам  смерти.

 

  Александр Балтин