Дмитрий Шепелев. Боль.

БОЛЬ

Посвящается Луису Бунюэлю

Гид поднялся по тропинке на холм, к одиноко стоящей старой монахине, строгой и безмолвной, как монастырская стена. Он неслышно переговорил с ней односложными фразами, покивал с понятием, и стал спускаться к ожидавшей его группе. Лицо гида – смуглое и обветренное – улыбалось незадачливой улыбкой Хемингуэя.

«Чего еще было ждать от этого дня», - подумал я мрачно, обводя взглядом окрестные горы. Гид подошел и объяснил, что в монастырь сейчас попасть нельзя, но, если есть желание, можно подняться в часовню или почитать надписи на могильных камнях. Люди немного постояли в недоумении, будто потерянные овцы, а потом стали неспешно разбредаться по холму. У меня в тот день и без того было паршиво на душе, и потому этот обидный казус я воспринял со спокойным злорадством. Иногда я сам себя вгоняю в черную депрессию, и потом могу мучиться много дней, терзаемый демонами своего прошлого. И тогда всякий пустяк, вроде этого, способен удесятерить мои страдания.

Я подошел к раскидистому дереву, росшему чуть вкривь, как бы подчиняясь уклону холма, и уселся на траву в его тени. От подножия холма разворачивалось стеганое одеяло долины, расчерченное виноградниками и испещренное рыжими черепичными крышами, ограниченное исполинской грядой Карпатских гор. Карпаты – как давно я мечтал оказаться здесь; должно быть, с двенадцати лет, с тех пор, как прочитал «Дракулу» Брэма Стокера. И вот, я здесь – и что же – мне, как будто, все равно.

Из-за края холма показался белый микроавтобус и, сопровождаемый моим полнейшим безразличием, приблизился к нашему и остановился. Я перевел взгляд на далекие черно-зеленые горы и продолжил свои размышления о тщете всего сущего. В реальность меня вернуло щебетание стайки девочек, которые, должно быть, выпорхнули из этого безликого средства передвижения, и теперь легко – словно танцуя – перемещались между древних могил. Некоторые были в джинсах, другие – в шортах (шортиках? (трусиках?)), и эти стройные тонкие ноги – беспрестанно мелькающие – завораживали меня своей равнодушной самодостаточностью. И среди них выделялись две пары нагих загорелых ног; они были яростно прекрасны, эти крепкие, гибкие, обезоруживающе совершенные ноги. Как нелепо смотрелись они среди этих могил, нет – как нелепо смотрелись все эти могилы рядом с ними. Эта юная плоть была священна, а вокруг был только тлен и немые знаки аскезы. Еще немножко ноги попорхали, а потом скрылись в часовне.

Я вновь смотрел на горы, но уже не видел их, поглощенный переживанием этого странного, почти метафизического, сочетания. Через некоторое время наша группа стала спускаться с холма к автобусу, и я поднялся и пошел за ними.

Я шел и думал о своей жизни – о том, что успел потерять, и о том, что узнал, о людях, которым я сделал больно, и о людях, которые делали больно мне, и о том, чего уже не вернуть. Передо мной шагал пухлый ребенок лет двенадцати мужского рода, не в меру жизнерадостный и безобразно избалованный своей гнусной ласково-строгой матерью, но, в общем, вполне милый, пушистый ребенок. И внезапно я понял, что могу свернуть ему голову, просто зажать покрепче под мышкой и резко повернуть. В следующий момент я испытал страх, и меня накрыло черное отчаяние; я шел, стараясь ни на кого не смотреть, и повторял про себя: я испорчен, испорчен, испорчен, я обречен, и уже слишком поздно.

И тогда я увидел под деревом большой мраморный крест, черный, холодный и правильный, с фигурой Христа, выбитой на его гладкой поверхности. Сын плотника, бессмертный богочеловек. В своей боли он был прост и велик, беззащитен и непобедим. И ничто другое уже не имело значения. Вся моя боль растворилась, я почувствовал себя раздетым, затерянным в бескрайней пустоте, и все мои терзания показались мне такими ничтожными. К горлу подкатил ком, и я почувствовал себя обновленным. Крест этот был поставлен в память о воинах, защищавших полвека назад эту землю от фашистов.

Я сидел в автобусе, глаза мне застилали слезы, и думал о великой благодати таких моментов, что нисходят на нас внезапно и дарят нам мгновенное прозрение, оставляя за собой тщетные попытки вернуть это утраченное ощущение.

Испытав его, раскаявшись и очистившись, человек познает различие между вечным и преходящим, и в израненной душе его возникает понимание мира. И он испытывает страстное желание оставить этот скорбный мир, и шагнуть в мир иной – тонкий и чистый, освященный любовью.

И я представил человека, окрыленного этой священной страстью, как он подходит к обрыву, чтобы мгновенно и безболезненно покинуть этот бренный мир; солнце светит ему в лицо, и он идет на этот свет. И со счастливой улыбкой он шагает в пропасть.

Падая, он упивается моментом ожидания перед неизбежным спасением, и уже с нежным сожалением прощается с этим миром и своей грешной жизнью. Но внезапно он чувствует страшный удар о твердую землю, и его пронзает боль, и он бьется в конвульсиях и блюет кровью, и уже готов отдать Богу душу от нестерпимой боли, когда его замечают случайные путники, которые и доставляют его в больницу, где он проводит много лет в больном бреду, прикованный к койке, без шансов на выздоровление.

И ничто не изменится в мире, никого не тронет его безымянная боль. И лишь врачи, следуя своему странному чувству долга, будут поддерживать остатки жизнедеятельности в этом искалеченном теле.

Но – что бы там ни было – те девичьи ноги, те чистые, спелые, дивные ноги – прекрасны.