Литературно-художественная композиция Евгения Ицковича ДУША И ТЕЛО

ДУША И ТЕЛО "Сретенье" © ЕСИ

 

 

Она была такая маленькая, что когда он пытался её обнять, выскальзывала из его рук, точно и не было её совсем. А он еще долго стоял и думал: “Что это было?” Маленькая - это даже не то слово, у нее просто не было формы, или она принимала форму видимого, оставаясь прозрачной. Как же существовала её душа, если душа существует в форме? А может, это и было пресуществление, просто душа среди живущих тел, хотя и одушевленных.

А еще она боялась смерти, или думала, что боится смерти, или говорила, что думает, что боится смерти, и очень это было забавно, душа – боящаяся смерти. Для чего же тогда душа? Для чего же тогда смерть?

И еще, она не понимала, как это существует душа, что это за бестелесная оболочка? Как это – лишенное памяти самочувствование? Оттого-то, наверное, она и мучила других, не помня страдания.

Но они иногда встречались, примерно раз в вечность, и он не понимал её душу, плотски мыслящую. “Ну, как это там, ну, что такое смерть?” - обычно спрашивала она и умирала, вернее не проявлялась на свет, и он щурился в сумерках сгущающегося вечера. Или они играли в поцелуи, и он ловил её рот, разрывая руками тяжесть оплывшей жизни, и когда находил, целовал солнечный зайчик, осыпанный лунной пылью. А когда она исчезала, он видел свет, свет её души, принимаемый им за горний, и думал о ней, как о душе нездешней, недостижимой, призрачной. И так долго глядел в неё, в свет её, что уже и не знал, видит ли свет, или её, или её в отражении света, или себя в отражении её света. И дыхание пресекалось, когда в голове поднимался разум и выкатывался в глаза, а во рту начинался язык заката. Он не понимал её, и поэтому бился отчаяньем и болел тоскою. А когда грусть становилась такой, что её невозможно было держать в ладони, перекатывая в ладонь и, обжигая пальцы, она дула в минутку и на час зажигала его музыкальными пузырями быстрого всплытия из протяжной тьмы. А собственно почему?...

Она не хотела его убивать, просто телу полагалось быть неизменным, а душе переменчивой, и вселяться. И еще ей хотелось власти его над собой, и чтобы без насилия, но силой, и чтобы не называть, но подразумевать, в смысле умереть, но как-то жить и от тела не отделяться. Может, это и было её основным противоречием, её сомнением, её неустойчивостью? Душа-то её была походной, военной – маркитанткой. Она любила ходить по полю боя, примериваясь к убитым и прицениваясь к раненым. Нет, а что же такое смерть?...

Оттого-то и душа, лишившись тела, тоскует о себе или о теле из полного покоя и невещественности, одушевленности – по форме бытия и бытию формы, по судорогам наслаждения или умирания. Только и остается ей теперь, как быть в Боге или обнимать Бога, и от этого еще больше тоскует и Бог и душа, вожделея свободы и свободной любви человеческой, и никогда не в силах разрешиться, ибо человек обличен устойчивостью и не может перетекать из объятья в объятье. Что же тогда смерть - душа или человек? Человек умирает мгновеньем, зажигаясь вечностью. Душа одинока. И у сонма душ нет лица. И человечество стремится предстать пред Богом не лицом, но душой. Тяжело для человека ношение лица своего.

Собственно в этом весь роман. Когда он начинался, кровь пошла. Когда он кончался, кровь хлынула. И она еще спросила: “Почему так много крови?” – “Не знаю,” – ответил он, чувствуя душу каждого кровяного тельца. И они расстались, как душа с телом, потому что не было у них вещей, начиненных преданием, и муке не на чем было лежать, и не с чего было сыпаться. И их влекла пустота, и Дух витал над водами.

“Почему мы должны расстаться?” – спрашивал он её. “А что такое смерть?” – отвечала она.

И когда он пытался обнять её, то ловил руками отражение времени года, а она утешала его и шептала ему на ухо что-нибудь такое, что он знал, что напоминало ему её... “Осень – говорила она, – весна...” И он жил после жизни. “Я хочу, чтобы ты умерла со мною, чтобы нас вместе похоронили, я не хочу тебя без себя”. “Нет, – говорила она, отлетая, – я не могу принадлежать тебе, ты из другого мира, мира видимых вещей и носимых реальностей. Я же фантазия и творю фантазии...” И тут же ревновала, вознамерься он помечтать. “Я не могу принадлежать тебе, потому что для души это не рационально, принадлежать телу, тело должно принадлежать душе. Я не буду принадлежать тебе, но я утешу тебя” – склоняла она подлежащие в сказуемое. Душа, которая спит, сонная душа – утешь меня!

И потом, сотни раз отдаваясь другим молодым телам, влюбленным и равнодушным, рассказывая им о том теле, она пыталась понять, почему они так и не соединились, и мелкие расчетливые причины своего рассудка выражала категориями уюта: “Ну, знаете, – говорили она – тело было таким большим, а я такой маленькой, что это было бы не разумно, не экономично... и потом, для души – душевное”. Она хотела, чтобы кто-нибудь пожалел её в этом умершем теле, и внушил бы ей возвратимость потерь и ранимость находок, но молодые тела самозабвенно молчали, и заговорщически усмехались: “Душная же ты, душонка” – читала она в их глазах, и уже шепотом для себя объясняла по-христиански: “Я не хотела быть плотью”.

А он предсказывал ей будущее, потому что будущее души – соединяться с телом, а она удивлялась и спрашивала о рождении, как о жизни. “Так что такое смерть?” – падал он из вопроса. “Так что же такое смерть?” – взлетала она из ответа...

И она целовала его так, что капли крови стекали по губам, а потом отдавалась другому так же легко, как полевые цветы случайному человеку.

 

6 - 8 мая 1991 г. © ЕСИ