Как только он выбрался из пышного тайника кустов и трав, выяснилось, что разговаривал он не сам с собой, и не с незримым обитателем леса, существующим только в его воображении: в просвете расступившихся стеблей тотчас появилась крохотная рожица, подвижная и необыкновенно смешная, причём возникла она так быстро, точно широкая спина бутуза только и мешала выбраться ей на свет. Узенькие косички, торчавшие в разные стороны, выдавали в беспокойном мышонке девочку, спешно пропищавшую — Осторожно! — вдогонку ускользающему бутузу.
— Иди сюда! — не оборачиваясь кричал он, вплотную подбираясь к пню. Уже почти достигнув его, он запутался в сложных переплетеньях травы, и упал, весело хохоча, и тотчас поднялся, а в спину ему летела крохотка женской укоризны — Говорила тебе, осторожней! Никогда ты не слушаешься!
И бутуз, отирая перепачканные пальчики о жёлтые шорты, бормотал в ответ: Кого? Тебя слушаться? Малявка! — и, быстро подняв румяную физиономию, добавил — Трусиха!
— И вовсе нет! — Возмутилась девочка, и шустрые косички запрыгали в такт мимолётному возмущению. — Сам ты... — и девочка, выбравшись из укрытия, засеменила к пню.
А бутуз уже вовсю обрывал грибы, ломал их прохладную поросль, и они, мягкие, превращались в его ладонях в розовато-серую кашу.
Девочка, присев, очутилась у истоков трещины, возле густого скопления опят, и, запустив обе руки в недра пня, стала снимать грибы целыми пригоршнями.
Бутуз, видя, что сестрёнка опережает его, загудел недовольно — Отойди! Это я нашёл пень! — загудел так, будто желал защитить владения, считаемые своими. В голосе его появилась суровость — суровость, подслушанная у недовольных взрослых, отчитывавших его за разбитую чашку, или лишний кусок торта, суровость, усугубляемая обидой — скорее на себя, на свое бессилие противостоять крохотному, суетящемуся внизу существу.
— Не твой пень, не твой, — пищала девочка, теряя крохотные грибы, ломая их и продолжая работу.
Между тем бутуз отвлёкся, обнаружив на пальце какую-то крохотную букашку с тончайшими усиками, и побросав обломки шляпок и ножек, стал следить за ней, пробиравшейся по тонким канальцам его ладони.
Перестала трудиться и девочка, и, не поднимаясь с корточек, спросила, замирая от внезапного, резкого, садкого ужаса — А как мы пойдём назад?
Бутуз, стряхнув радужно сверкнувшую букашку, отозвался — Не знаю.
Торжественная поляна молчала, переливаясь всем богатством цветового спектра.
 
— Ну? — Безжалостно-тупо произнёс мужчина, закуривая десятую сигарету — и тотчас устыдился неоправданного напора, туго означенного в его голосе.
— Не знаю, не знаю, не знаю, — твердила женщина: монотонно, глухо, с тупым, омертвелым отчаяньем. — Говорю тебе: я задремала: солнце, духота — разморило, просыпаюсь — их нет. — Она заплакала, прижала ладони к лицу, но сразу отдёрнула их, потёрла виски — механически, нелепо, будто такой набросок действия мог что-то прояснить. Мужчине показалось, что лицо её плавится, как сахар, и тугое кольцо нежно и люто сдавило ему сердце.
— Ладно, не плачь, — сказал он. — Ну...не плачь, говорю тебе.
Они сидели в машине, было душно, жаркий воздух, мешаясь с сизыми клочьями дыма, колыхался тяжёлым марево; атакуя неуступчивое стекло, ныли крупные слепни. Сквозь широкий размах лобового стекла яркий лес представал роскошною панорамой, и каждый вход в него, чернеющий среди деревьев, казалось, вот-вот отдаст пропавших детей.
— Ладно, — сказал мужчина. — Далеко они уйти не могли. Может спрятались где-то в окрестных кустах и сами выберутся на эту поляну. Возможно отправились вдоль дороги, и находятся сейчас где-то внизу, на пути в деревню. Оставайся здесь, только попробуй не психовать, а я пойду к деревне. — Он попробовал обнять женщину, но та отстранилась. — Ну, найдём, найдём мы их! Ну?
Она не отвечала, тупо мотая головой.
— Я пошёл. Жди.
Он выбрался из машины.
Он пошёл по замшелой колее.
Бурая глина, застывшая суммарным отпечатком различны следов, сливалась в непонятный орнамент, мнившийся символом пути, и вместе дававший собой этот путь.
Мужчина шёл, выкрикивая имена детей, он знал, что рядом находится дорога, по которой они, ничего не предчувствуя, и съехали в лес, и думал — может стоить выйти на неё, поднять руку, остановить кого-либо из проезжающих, попросить о помощи. И вдруг стало ясно — помощь не придёт, и...что остаётся? Только идти и звать и уповать. Вся прелесть осеннего леса казалась бессмысленной, подавляющей, он шёл, кричал и вспоминал — он вспоминал умильную рожицу бутуза, неловкую ладность его движения, он вспоминал то щемяще-умилённое ощущение, охватывавшее его, когда девочка забиралась к нему на колени, он шёл, выкрикивая их имена, и страх леденил, наползая, душу.
 
Дети устали. Долгая возня, солнце, страх — всё сливалось в одно — неясное, томящее, клонящее в сон. Бутуз сидел, привалившись к стволу толстого дерева, а девочка спала, положив голову ему на колени. Лес обступал плотной густотой запахов, цветовою массой, лес подавлял, ничего не обещая; бутузу представилась большая кружка молока, сдобный коржик, и тихая тёплая слеза поползла по толстой щеке.
Девочка спала. Он принялся теребить её. Она невнятно бормотала в ответ, пока он не дёрнул её сильнее, и тогда она вздрогнула, проснулась, посмотрела на него недоумевающее, спросила — А где мы?
— Не знаю, — ответил бутуз. — Пойдём куда-нибудь.
Слегка отряхнувшись, они двинулись наугад, пробираясь мелкой травой и тщательно огибая овраги, бутуз сшиб толстый боровик, поднял его, но тут же бросил, потянулся к кусту, чтобы сорвать ягод, но девочка остановила его, и он послушался, и они шли дальше, всё больше уставая, путаясь, пугаясь.
Лес поредел чуть-чуть, и впереди замерцала поляна.
Среди этой поляны серел корпус грузовика.
— Смотри, — прошептал бутуз, будто забыв о неведомом пути, и наливаясь восторгом — почти таким же, как при виде пня.
Он ускорил шаги, тяжело дыша и размахивая руками. Девочка, ничуть не заинтересованная последовала за ним, угодила по пути не то в огромную лужу, не то в крохотное болотце, но выбралась, и вот уже лезла за братом в разбитую кабину.
Чёрные полудужья на месте отсутствующих колёс зияли, как зевло деревенской печи, дверь, свороченная набок, висела, а содержимое кабины представляло собой неприглядную картину отслужившего механизма: клочья жёлтого поролона свисали из разодранных сидений, а панель управления с выдавленными стёклами и погнутыми стрелками походила на старую карту.
Руль был цел.
Дети устроились на сиденье, и девочка снова стала дремать, теснее прижимаясь к бутузу, а тот шептал что-то, призывая отца, шептал, уверенный, что их найдут, понимающий, что двигаться дальше у них нет сил.
 
Скрестив на руле ладони, и упав в них лицом женщина думала — Неужели, неужели, неужели...Слова сливались в долгую, непрерывную линию, она тянулась бесконечно, серея тупостью и страхом. Как так могло получиться? Почему со мной? За что?, и — дробно, нервно, жутко, разрывая линию мысли перекатывались новые слова — А вдруг, а вдруг, а вдруг? Никогда...Хотелось бежать куда-то, кричать, что-то делать, но делать ничего было нельзя, а только ждать — ждать и надеяться, и бесконечно изводить себя нелепыми, ничего не объясняющими, не помогающими словами. — Неужели? А вдруг? За что?..
 
Бутуз, приникая к сестре, тоже задрёмывал, потом вздёргивался, и опять плыл, уходил я тёплую, тёмную дремоту. Ему хотелось есть, и мерещился — так явно, так отчётливо — стол, накрытый в деревенском доме, бабушка, разделяющая жареную курицу, дымящаяся картошка, в кружку налитое молоко. И опять реальность текла зыбким маревом дрёмы, и опять он выдёргивался из неё лапой страха, и сквозь пространство, где было когда-то лобовое стекло грузовика, видел кусочки леса, всё такие же красиво-пёстрые, но уже только пугающие.
...и была тёмная масса сна, пологом накрывшая сознанье. Потом её края зашевелились, раздвинулись, превратились в траву, тихонько шуршавшую в опаловых сумерках, и из них — из сумерек этих — вышел большой, знакомый человек, шагавший легко и сильно, шелуша коронки лесных орехов, — вышел отец, такой родной и тёплый, и бутуз рванулся вперёд, но за ним рванулась и темнота сна, разлетевшаяся в момент, чтобы он, бутуз, стукнулся лбом о приборную доску и замер, убеждаясь, что никто не идёт...
 
 
 
ЧАЙКА НАД КЛАДБИЩЕМ
 
Есть места, где время будто бы замирает, или замедляет свой ход, и такие понятия, как воля, или внутренняя сила, или целеустремлённость кажутся пустыми, нелепыми, а сам человек, и создавший эти понятия, забывает, что было с ним до прихода сюда, и не думает о том, что будет после.
Возле сильной реки было ветхое кладбище. Клином вторгался в течение реки островок зелёной суши, и на нём живым протестом против движения часов и дней покоилось забытое кладбище за деревянной, чудом сохранившейся церковью, над которой уснуло несколько старых ив.
Было туманное утро ранней осени. Возле реки влажно пахло водою, и чувство реальности отступало перед видом старых крестов.
Миновав лес и поле, человек оказался один на один с церковью, окружённой чахлыми кустами. Кладбища он сразу не заметил. Кресты открывались лишь при приближении к церкви. Возле них пахло ветром, который наполнял собою окрестность, вступая в затейливую игру с действительностью.
Таких церквей сейчас и не встретишь, подумал он, подходя к ней, и только тогда увидел кладбище, ничем не удивившее его. Дверь церкви была заколочена, но доски разошлись, их было легко оторвать, и из всех щелей, не заросших травой, настороженно-пугающим взглядом смотрела темень. Он отодрал две доски и вошёл в церковь, и оказался во времени — или в чистом запахе его, в чистом дыхании метафизики.
Суть церкви сохранилась — запечатанная в сосуде времени, она излучала спокойствие и умиротворение, но казалось, что сияние её не может выдержать душа, покуда вмещённая в тело.
Человек вышел из церкви.
Прямо против неё начинался спуск к реке, чьи свинцовые воды плавно и тихо, будто не совершая никакой работы, ускользали — от взора, яви, кладбища — ускользали, почудилось, в бесконечность, выраженную небесной мощью, неясной властью гигантской надмирной сферы. По ходу реки был ещё один островок, и на нём, точно оправдывая его существование выросло дерево неразличимой породы, и стояло, покачиваясь,
споря с ветром, стесняясь своего одиночества, которого не могли разделить даже облака.
Человек спустился к реке. Вдоль берега тянулась тонкая кромка жёлтого, волглого песка, а вдали, там, где уже невозможно было различить, где кончается река и начинается небо — всё сливалось в одну светлую бесконечную массу.
Он поглядел на противоположный берег. Насколько хватало глаз, там была видна только зелёная равнина...
Захотелось выкупаться — а верней приобщиться к незримому ходу течения, к силам, обеспечивающим бытие водного
простора. Он решил доплыть до островка и коснуться рукой одинокого дерева.
Он разделся, и стал медленно входить в воду. Песок быстро кончался. Вязкая грязь покрывала дно реки — она засасывала, тянула в себя миллионами мягких крохотных пальцев.
Было прохладно. Сильное течение сбивало с ног. Он оттолкнулся, оторвался от вязи, и поплыл к острову. Плыть по течению было легко: вода несла сама, наполняя тело звенящей лёгкостью, вода была другом, приняла в себя его тело, и казалось даже, проходила сквозь него, взаимодействуя с кровью.
Доплыву ли до острова? подумалось внезапно — и хватит ли сил вернуться назад? Страх тронул сердце, и человек, развернувшись в воде, ощутил тугую, плотную силу теченья, препятствующего теперь.
Он выбрался на берег, и стоял обсыхая, и смотрел в небо, на массивные облака — желтовато-серого оттенка, они кое-где расступались, образуя просветы, синие, лазоревые, и каких-то других, неизвестных как будто и манивших цветов.
Потом он оделся, немного прошёл вдоль берега, подобрал тугую, обросшею водной травой раковину, замкнутую так плотно, что никакая сила не могла б разомкнуть эти створки.
Моллюск жил внутри, храня свою жизнь в неприкосновенности.
Человек бросил раковину в воду, и поднялся к церкви со стороны кладбища, и только теперь рассмотрел его. Покосившиеся кресты были серы и одиноки, иные почти вросли в землю, и надписи стёрлись, невозможно было разобрать ни одной.
Человек поднял голову, и в глубине неба увидел крохотную белую чайку. Изящно выгнутые крылья, казалось, сами несли её, и она будто не летела, а плыла — плыла, чтобы вскоре исчезнуть, как мимолётная улыбка неба, как символ нашей всеобщности, который можно почувствовать, но нельзя надолго сохранить в сердце.
 
    Александр Балтин

Женщина подошла к окну. Снег падал хлопьями, погода была морозной. Глянула в зеркало. Вот и подошла осень жизни.  Говорят ее надо принимать с благодарностью, а хочется не осени, а весны или лета. А тогда была весна, и они оба были юными и необычайно красивыми. А, может, и преддверие лета. Конец мая.
- Почему я не родила ребенка, чего испугалась? Хоть кто-то живой был бы рядом, а теперь я одна, и виновата в этом сама. Лентяйка, верхоглядка, эгоистка! Придумала я любовь, придумала. И еще валентинку послала с объяснением, идиотка! Плевал он на меня, плевал! Ведь знала, что у него есть семья, дети, внуки, а послала. Какая я - дрянь! И зачем лезу в чужую семью? Но я же только поговорить….по…. Всё, хватит! Отойди от окна! – приказал она себе.
Ее мысли прервал телефонный звонок. Незнакомый низкий женский голос, не здороваясь, спросил:
- Вы на самом деле так сильно его любили?
Женщина вздрогнула, но быстро взяла себя в руки и ответила:
- Да! Да! И сейчас люблю! Не знаю, почему не могу избавиться от этого чувства. Поймите, я не хочу, чтобы вы расстались, я только должна его увидеть, просто увидеть, я ничего плохого не хочу. Верите?
- Вы давно его не видели?
- Очень давно, даже трудно поверить, что прошло столько тусклых и никчемных лет.
- Да…. Дела….Мне тяжело вам это сказать, но он… уже в ином измерении. Ушел навсегда  два года назад, даже не спросив, как я буду жить без него. А я…я….
- Что случилось, ведь он – не старик?
- Банальная причина – рак, он много курил, а табак сделал свое дело, и он быстро сгорел.
- Вы – жена? Впрочем, мой вопрос глупый, и так ясно.
- Вдова.  Никак не могу привыкнуть к этому жуткому званию. Это я выбросила вашу валентинку, сначала рассердилась, потом поняла, что вы  не знаете о его смерти. Любите его до сих пор, как я люблю. Решила сообщить, с трудом нашла ваш номер телефона через справочное. Он иногда рассказывал мне о вас, о том, как вы не захотели рожать его ребенка, а я родила... и что? У сына своя жизнь, он меня в нее не пускает, а внуки больше признают мать невестки.  Теперь я также одинока, как и вы.
- Жаль, а я думала, что вы с ним счастливы. Знаете что, делить нам нечего. Вы одиноки, я тоже. Может, нам встретиться и поговорить, тем более, у нас есть общая тема. Мы любим одного человека. А знаете, у меня есть коньяк, пирожки с капустой я постряпала.
-  Пирожки – это здорово! Я давно ничего не пекла, настроения нет.
- И у меня нет. Потому что мы до сих пор его любим. Если б он знал!
- Да, любим. Когда придти?
- Хотя бы сейчас. Запишите адрес.
Две немолодые женщины  пили  за упокой души раба божьего и говорили о своем, о женском. Вернее, он мысленно был с ними. Теперь они не одиноки, двое - это двойная сила. Только о валентинке больше не вспоминали, говорили о другом.
А валентинка на дороге так и не узнала, почему ей было суждено так глупо и нелепо погибнуть. Просто у валентинок, как и у людей, самые разные судьбы. И в этом сама жизнь.
 
Фев 2011

Ратушные часы показывали пять. Высокий гражданин в полосатом плаще, вельветовой кепке, в узконосых лакированных туфлях, весьма нелепых, и синих, от неровного света казавшихся сизыми брюках — был, наверно, единственным туристом, добровольно покинувшим отель ради созерцания города. Сам он, по-крайней мере, не сомневался в одиноком усилии собственной воли, как не сомневался в благотворности ощущений, порождаемых созерцанием — но если второе было бесспорно, и чем дольше глядел он, тем таинственнее становились его аквамариновые глаза, то первое оказалось неверном — как только он повернул голову. Удивление превысило деликатность — этим объяснялось долгое, напряжённое внимание, с каким изучал он целующуюся пару; изучал, пока поцелуй не рассеялся в воздухе, и парень, грубовато-прямо, с хрипотцой не осведомился, что ему собственно надо. Огненные нити возможной драки, никак не входившей в планы гражданина, иллюзорно вспыхнули в воздухе, — тогда, улыбнувшись, он извинился, и отвернулся, выбирая дальнейший путь. Долю секунды — достаточную для влюблённых, чтобы предаться тому же занятию — он колебался между проулком, в конце которого виднелся белый, слегка помутневший бок собора, и длинною аркой — что-то подталкивало зайти в собор, подталкивало и вместе не пускало, и гражданин, отстранился от парапета, с непонятной внимательностью вслушался в резкий ветровой порыв, всколыхнувший графитные сучья, и вошёл под арку.
Сквозной проход вывел в переулок, изогнутый так затейливо, что сам факт существования истока тешил воображение. Гражданин поглядел в тусклые окна, вышел окончательно из-под арки, и сразу попал в лужу, переместившую своё содержимое в туфлю. Не придав тому особого значения, он двинулся...неизвестно куда. Несколько освещённых окон заинтересовали его — в одном был кактус, а над ним серебрилась мордочка сиамской кошки, в другом — свет был нездоровым, точно текущим сукровицей, и в его неровных слоях передвигалась изящная девушка. Переулок не кончался, всё новые повороты открывали новые же перспективы. Возле одного из домов, имевшего неожиданный сиреневый окрас, он приостановился, сунул руку в карман, и достал клочок бумаги, исчёрканный корявыми линиями и убористо исписанный поверху — то была рукописная карта, схематичный план городской сердцевины. Он сверил слова на бумаге со словами, светящимися на углу, потом спрятал бумагу, чувствуя необходимость вопроса — и первого встречного — им оказался старик, напоминающий грушу, втиснутую в костюм — он спросил об определённой улице. Тот выслушал вопрос, склонив выгнутое корытообразное лицо, и вдруг вскипел — заработали длинные руки, брызнула слюна; гражданин оторопел, и даже чуть отстранился, но поблагодарил громко, с подчёркнутой вежливостью. А старик разом как-то уменьшился — создалось впечатление, что словесный порох копился долгое время, предназначаясь для иного.
Следуя обстоятельным указаниям, гражданин свернул в тощее отслоение переулка. Стены домов почти соприкасались, но впереди виднелся просвет. Улица, на какую вышел, была гораздо просторней: гастроном манил витриной, на которой извивались толстые колбасные змеи и мерцали жирные слезоточивые сырные круги. Далее последовал часовой магазин с целым созвездием старинных часов, антикварная лавка, где шоколадный негритёнок удивлённо взирал на чрезмерно затейливые шахматы. Миновав музей, гражданин остановился возле четырёхэтажного дома с плоской крышей. Окошки светились кусочками фольги. Старая дверь отворилась без скрипа; одна из ступеней оказалась с выемкой, и гражданин, споткнувшись, вылетел в полумрак, едва успев поймать соскочившую кепку.
На площадке третьего этажа он остановился и позвонил; резкий звук пробуравил неведомое квартироустройство. Гражданин ждал, потом снова потянулся к ониксовой пуговице звонка, но дверь отворилась. В жёлтом квадрате возникла женщина, он не знал её, кстати припомнилось отсутствие необходимого лая. На лице женщины означился испуг. Гражданин поздоровался, вежливый голос успокоил её, испуг переродился в недоумение. Он назвал нужное имя — это не выжгло вопроса, стывшего в женских глазах. Он повторил. Она высказала предположение, что он интересуется прежним жильцом, он подтвердил. Женщина пожала плечами — халат дёрнулся, и почудилось будто огромный сиреневый букет, полыхавший на животе, медленно осыпается. Она сказала, что въехала сюда после смерти неведомых ей хозяев, и было это год назад. Он извинился.
На улице он вытащил ненужную уже схему, свернул её и щелчком отправил в урну — так выбрасывают окурок.
Он снова отдался причудливым зигзагам улиц, и после бесцельных плутаний вышел на небольшую площадь; красный автомобиль мокро блестел под платаном. Тут гражданин заметил, что странное сцепление переулков вывело его в нижний город, здесь было оживлённей, свет, стекавший с витрин и вывесок ребристо выслаивал мокрый камень. Возле дверей модного ресторана стоял швейцар — весьма внушительный; дверь, окованная фигурной бронзой, приотворилась, выпуская улыбающуюся пару. Далее был музей кораблестроения; деревянная каравелла в окне, отполированная чёрным лаком, пузырилась белыми парусами. Он задержался возле нумизматической лавки; полустёртые бляхи, грубо имитировавшие монеты, тускнели на покатой витрине. Он зашёл. Над головой звякнул колокольчик. Приветливый старичок, опрятно упакованный в серый костюм, бездвижно горбатился над прилавком. Гражданин на вежливый взор нумизмата отрицательно помотал головой, и стал рассматривать разноразмерные кружки монет, аккуратно разложенные по зелёному бархату. Длилось время, благодушное к талерам и дублонам — или тяжёлые капли его, как бы разрезанные незримым ножом и превращались в монеты?
Букинистический магазинчик, устроенный через три дома, привлёк внимание не столько пыльными фолиантами, сколько бюстом Наполеона — огромным и совсем неуместным.
Гражданин зашёл и сюда. Высокие стеллажи, нежная пыль, приглушающая мерцанье золотых надписей, и — пышность альбомов по живописи; лютая роскошь фламандских праздников, уравновешенная радужным солнцем абстракций. После этого широкие стёкла художественного салона представлялись вполне естественным, хотя здание, в котором он размещался, походило на небольшой бассейн: казалось, подобная внешность заключает в себе изящное противоречие, своеобразную рокировку насущного с излишним, что не помешало воспользоваться услужливостью костлявого швейцара, принявшего и кепку и плащ с заученной улыбкой. Гражданин, однако, заметил убойную пустоту пепельных глаз, и от этой равнодушной бездны зябкий холодок проскользнул по спине.
Выставка разочаровала его — бледный сон академизма нигде не прерывался пульсацией таланта, и даже чудесные виды города превращались в заунывные шаблоны. Он стал разглядывать посетителей. К ним относились: молоденький щёголь восточного типа с иссиня-чёрными гладкими волосами, пожилая чета с необъятной, слащавой матроной, не выпускавшей острого локотка своего седовласого спутника, и чистенький благообразный старичок, чем-то напомнивший предупредительного нумизмата. Гражданин потратил несколько минут, отыскивая особенности, способные взорвать льдистый панцирь скуки, незримо, но ощутимо утолщавшийся: розовая шея старичка, плотно вжатая в воротник, трапеция усов щёголя, но всё равно — вон, вон отсюда, в город, который..
Новые всполохи огней, торжественный сад рекламы ассоциировались с грядущим весельем, и, подтвержденьем ассоциации всюду мелькала пёстрая молодёжь, фиолетовый ирокез панка колыхнулся, точно пышный султан; взвыл мотоцикл и неистовый гонщик вздёрнул его на дыбы. В расколе крепостной стены струился тугой, изгибающийся поток фар, хрипато слышались тормоза, тёк светофорный свет.
Гражданин шагал бездумно. Позади остался музей с целым строем музыкальных шкатулок; фарфоровая лавка, где крохотный скрипач терзал изящную скрипку против галантной пары, кружевно застывшей в вечном менуэте ; кинотеатр, брызгавший неоном рекламы. Незаметно открылись подступы к верхнему городу, и вырос пронзительный соборный шпиль. Тень метнулась под ноги, гражданин вздрогнул, едва не наступив на мокрого пегого пса, и устремился вверх по лестнице.
Ворота, ведущие в верхний город были столь массивны, будто скрывали не знакомые улицы и дома, а одну из ипостасей загробного мира. Свет фонаря дрожал. Путём компактных перемещений гражданин очутился на площади, где уже бывал днём, но сейчас открылся ему новый ракурс городского устройства, и в конце переулка густо мутнел собор, проигнорированный однажды.
Гражданин повздыхал, точно жалуясь на неизбежность, обогнул памятник в форме огромной ладони; вывеска, напротив него, обещала уют.
Приятные ароматы кафе ласково наполняли мозг. Было уместно внезапное освобождение из потьмы переулков, в смесь всевозможных ощущений подмешали порцию трезвой обыденности. Музыка струилась тихо; погребок предлагал различные места — в нишах, поближе к крохотной эстраде, в уютных закутках-уголках.
Гражданин устроился, заказал грог, закурил, оглядывая публику.
Горячее питьё принесли в глиняной кружке, и первый, согревающее-нежный глоток вспыхнул жирно-янтарным ощущением счастья.
Он пил грог и ни о чём не думал.
Да, да не думал ни о чём, взгляд его скользил, тёк бездумно, красновато-коричневые стены погребка, фотографии, виды, пейзажы...да, вот он — собор со своим гигантским шпилем, вот он — на одном из рисунков, и от него не уйти, не уйти...
Расплатись и не прекословь!
Ты узнаешь сквозную готику сводов, и увидишь целое озеро основательных, крепких, синеватых скамей.
И вот он ступил на широкие серые плиты пола, двинулся к скамьям; плиты под его ногами были украшены полустёршимися рисунками, он наступил на сапог, перешагнул через завитушку кренделя, через длинную латинскую надпись...
Остановился у колонны...
Жёсткое прикосновение чьей-то ладони заставило вздрогнуть. Он обернулся. Перед ним стоял молодой пастор с тщательно выбритым лицом.
Опережая удивление, пастор заговорил, причём улыбка его была легка, как тень. — Вы желаете осмотреть храм? — произнёс он, и тут же, не оставляя места возможному ответу, напористо поигрывая мелодичным баритоном. — Мне кажется вы — неверующий, а значит интересуетесь архитектурой, живописью и прочей стариной? Собор наш и в самом деле славен, и, если угодно, я проведу небольшую экскурсию.
В предложении крылось нечто неестественное, ставящее в тупик, и хотелось отказаться, уйти, — уйти, как можно скорее, но он не ушёл — гражданин в полосатом плаще, а принял предложение, чтобы узнать — мучительно хотелось — что же будет дальше; да он принял предложение внезапного чичероне и теперь следовал за ним, чтобы выслушать повествование об органе, органе, — овеянном древней славой и одетом тенью высокой музыки, и сколь бы ни хотелось гражданину прервать банальным вопросом плавную речь, он не прервал её, но слушал, слушал.
Немой орган потрясал не меньше звучащего. Пастор замер на миг, как будто уходя в созерцание грандиозного творенья, потом снова заговорил, и здесь оказалось, что мастеров, сотворивших чудо было пятеро, причём каждый обладал столь необычной судьбой, что требовалась особая интерпретация. В пяти биографиях отразились все нюансы жизненных вариантов — от горького пьянства, позже отторгнутого трудами хронографов до истового монашества.
Затем пастор перешёл к всевозможным параметрам, и в должной последовательности развернул пёструю панораму значительных фактов и мелких подробностей. Повествование делалось монотонным, и, расслабившись на мгновенье, гражданин уже не мог включиться в рассказ, становившийся всё более витиеватым.
Сколько можно! Сколько можно!
Он хотел узнать о плитах под ногами, и пастор, показалось, был удивлён вопросом, не относившимся к органу. — Далее я собирался говорить о знаменитой кафедре нашей. — Давайте не о ней, а о том, что мне интересно. — С видимым неудовольствием пастор переключился на захоронения; скомбинировав безымянную жадность с отупелым всевластием, он поведал о далёком постановлении магистрата, согласно которому видных граждан, принадлежавших к этой вере, хоронили здесь, под массивными плитами, обозначая предмет, прославивший покойного. Священник указал вниз: Здесь, — молвил он, — как нетрудно догадаться, лежит сапожник. Об обуви, которую он делал, до сих пор ходят легенды. Рядом брат его — знаменитый кондитер. Маркграф обожал его выпечку, и отказывался завтракать, если не было булочек, испечённых им.
Гражданину почудился парад бюргеров — чванливых и толстопузых, напиравших друг на друга и на него самого. Дотошность перечислений начинала утомлять. — А кто здесь? — спросил гражданин, указывая на плиту с обилием надписей и отсутствием рисунка. — Мартин Лютер. — Откликнулся пастор, и тотчас пояснил с улыбкой — О нет, конечно, не тот. Всего лишь художник, впрочем, довольно искусный, придворный художник маркграфа. — А где похоронен столь знаменитый маркграф? — спросил гражданин, утомлённый постоянным рефреном. Пастор пристально посмотрел на него — так смотрит учитель на школьника, забывшего таблицу умножения. — Его надгробие рядом с надгробием гофмаршала, умершим столетием раньше — находится в северной части храма. Следуйте за мной. — И гражданин последовал, слушая цветистую, пышную речь о художественной ценности надгробий, и о деятельности самого маркграфа — не менее ценной в историческом аспекте. Он следовал за пастором, но уже почти не слушал его — настолько его заинтересовала небольшая, приоткрытая дверь, за которой, в полутьме мерцало нечто — нечто, уносившееся вверх, бесконечно вверх. Гражданин толкнул дверь, она заскрипела. Он полюбопытствовал, что находится за ней. — Там? О, ничего интересного, так, старая лестница...Постойте, куда вы? — вскричал пастор, ибо гражданин открыл дверь, отодвинул незапертую решётку и бросился вверх так поспешно, что уронил кепку.
Пастор последовал за непонятным туристом, предварительно подняв кепку, стремясь остановить его, но тот ничего не слушал.
Тот даже не оборачивался. Ступени несли выше и выше. Узость пространство и темнота не служили помехой. Что-то шуршало, мерцали сгустки паутины, и пыль, вездесущая пыль забивала нос, но ничто не могло остановить — --
Дыхание пастора тянулось за ним, оно разрасталось, билось мучительно, пастор уже не мог говорить, но только спешил, спешил — не отстать бы; лестница оборвалась, превратилась в узкую галерею, или во что-то ещё, что было трудно осознать, как реальность; потом — ещё одна дверь, и снова подъём по крутой, извитой тугим винтом лестнице. Грязный потолок тянулся прямо над волосами, тощие окна, глядевшие темнотой, подпирали его, точно колонны. С каждый метром делалось уже, темнее, теснее. Пастор, напрягая последние силы закричал — по...сто...йте...по...го...ди...те — рвалось вдогонку гражданину, — Мы прибли...жаемся к шпилю...это...не безо...пасно...
Окончательно сузившийся винт обратился в прямой короткий пролёт. Упрямство гражданина было незыблемо. Он мчался к нелепому, выдуманному, означенному финалу, к финалу, который невозможен, нелеп, абсурден, которого просто не могло быть.
Вслед неслось: Нет, нет, нет...
 
   Александр Балтин

профессию, да и жениха найти непьющего. Хозяйство ее не обременяло, кроме кур, живности не было. Дом она оставила бедной Шурке, которая вынуждена была жить со свекровью, зловредной старухой, попрекающей вдову каждым куском.
- Поживи у меня, Шурка, а я поеду в город на заработки, - попросила Фая, - Но за домом следи, топи вовремя, порядок соблюдай. Понятно?
- Это можно. Когда приедешь?
- Не знаю, Шурка. Может, долго не приеду. Хочу там пожить, а там будет видно.
- Живи, Файка, я твой дом буду сторожить и топить регулярно. Курочек мне оставишь или прирежешь?
- Пользуйся, - милостиво разрешила Файка, - Яйца кушай, суп вари. За петухом поглядывай получше, чтобы не убежал.
Город встретил Файку многолюдием, и ей стало страшно: как можно тут освоиться, если даже знакомых нет? Куда идти, она не знала, решила сначала перекусить, а потом начать поиски жилья и работы. Она присела на лавочку около вокзала, купила 3 пирожка с капустой и с удовольствием принялась жевать. Оглянулась. Рядом с ней на скамейку села нарядная молодая женщина.
- Приятного аппетита, землячка! Проголодалась? Куда едешь? – спросила незнакомка.
- Я из деревни: приехала за счастьем, хочу работу найти в городе и жениха богатого тоже бы неплохо сыскать. В городе – то они меньше пьют. Как ты считаешь?
Шел 1995 год, в стране было плохо с работой, предприятия простаивали.
- Да, понятно. Меня зовут Ангелина. Могу тебе помочь. Идем ко мне, пару деньков поживешь у меня, я тоже из деревни приехала несколько лет назад. Согласна?
- Еще бы. Меня Фаей зовут.
- Фая так Фая. У тебя только этот чемоданчик с собой? Негусто, красавица, негусто.
- Решила, что хватит мне.
- А зимой и осенью что будешь носить?
- На дворе пока июнь, съезжу за вещами. Да и нету у меня модных вещей, за коровой что ли в них ходить? Отец погиб, мамаша исчезла с мужиком проезжим. Вроде как сирота я, Ангелина. На ферме зарабатывала крохи, на хлеб разве да на молоко. Курей держала, так и жила. Откуда одежде взяться? Зад прикрыт, и ладно.
- Не боись, подруга. Устрою тебя по высшему разряду, я сама пробилась в жизни, Фая, и ты пробьешься.
Они пришли в однокомнатную, красиво обставленную квартиру Ангелины. Файка обалдела от евроремонта.
- Ой, какая красотища! Музей, да и только!
- У тебя тоже будет все, если захочешь жить по - человечески. Только не ленись и слушайся старших. Ясно?
- Здорово! А ты где работаешь Ангелина?
- Я работаю в сфере….любви, Фаина.
- Поясни.
- Как ты относишься к мужчинам? Нравится тебе быть с ними?
- Очень даже. Меня в деревне нашей бабы – дуры шалавой прозвали. А чем я виновата? Уж такая любвеобильная уродилась… Наверно, в мать, в Клавдию. Они тоже неправы, были бы хорошие, их мужики не бегали бы за чужими бабами. Как ты считаешь, Ангелина?
- Дуры они, ты права, еще какие! Значит, я имею дело с опытной женщиной. Есть оплачиваемая работа, хорошо оплачиваемая, Фая. Радость мужикам доставлять. Понимаешь, о чем я говорю тебе?
- Да. Я согласна на эту работу, если будет хороший заработок, мне деньги нужны. Сколько платят?
- Очень прилично. Я все это за пару лет приобрела. Хорошо, раз ты согласна, я познакомлю тебя с «мамкой».
Ангелина привела Файку к «мамке», получив за это хороший гонорар.
- Эта девка от природы б…,- сказала Ангелина «мамке», отведя ее в сторону, - Так что кадра как раз для нашей пыльной работенки, - и ушла, усмехнувшись.
- Меня зовут Зоя Захаровна, - сказала «мамка», - Жить будешь в одной комнате с Людой Мороз, потом, постепенно заработаешь себе на квартирку. Только мужчин слушайся и исполняй их прихоти. Люда тебя всему обучит, она скоро будет иметь свое жилье, поэтому перенимай все тонкости нашей работы быстрее. Возиться с тобой некому.
- Зоя Захаровна, я буду старательной ученицей.
Вскоре Фая узнала все негативные моменты своей работы. Это не по мужикам в деревне бегать. Нет никакого удовольствия. Несколько раз она была на волоске от смерти: среди клиентов попадались и воры, и бандиты, и извращенцы, и садисты. Бита была неоднократно. Но деньги не пахнут, а они стали появляться в ее кошельке. Постоянный ее клиент, 75 – летний Антон Федорович, похотливый и навязчивый старичок, говорил ей:
-Фаина – ты женщина крупная, эффектная, красивая. Я уже немолод, но ценю женскую красоту, имею достаточно денег. Пожила бы около меня немного, поженились бы мы с тобой. Я помру – тебе все достанется, детей у меня нет.
Фая представила на минуту, что будет жить у этого грузного неряшливого старика, и ей стало жаль себя. Он уже не мужчина, а только оболочка. Будет ревновать, устраивать концерты по любому поводу. Даже пахнет от него старостью. Нет, она не готова на эту жертву. 
- Спасибо, Антон Федорович, но моя жизнь меня устраивает, надоест, выйду замуж, найду непьющего мужика, рожу детишек. Не обижайтесь, но вы староваты для меня.
-Как хочешь. Глупа ты, Фаина, ох, и глупа,- сказал Антон Федорович зло и перестал приходить к ней. Да еще обозвал на прощание, как мог. 
- Слава Богу,- думала Фая, - отстал дед.
Через некоторое время Файке удалось купить небольшую квартирку на окраине, она была довольна, считала, что ей везло. Правда, доставалось ей от клиентов немало. Особо жестокими по отношению к проституткам были «братки». Устраивали «субботники», групповухи, в общем, вели себя так, как будто женщины созданы только для удовлетворения их похоти. Кавказцы вели себя по – разному, но и от них порой были одни неприятности: горячие люди, без тормозов. Файке приходилось лавировать, бывала и побита, но у нее была цель и закалка хорошая: в их деревне почти всех баб били мужики, это считалось обычным явлением.
Однажды Файку заказал иностранец. Увидев его, она расхохоталась и долго не могла остановиться. Мужик был в черном костюме, белой рубашке, на голове какая- то нашлепка, из – под рубахи торчало что – то похожее на полотенце, а на висках, словно косички, свисали два черных локона – завлекалочки. 
- Не смейся, девушка. Я – религиозный еврей, мы так одеваемся уже много столетий. На голове у меня кипа, а на висках – пейсы. Ясно?
- Не совсем.
- У нас свои обычаи, например, нельзя кушать молочное с мясным, женщинам носить мужскую одежду, работать в субботу тоже не разрешается. Наш народ избран Богом, мы изучаем уже 3000 лет одну самую важную книгу. Называется она - Тора.
- А… А почему Вы так хорошо говорите по – нашему?
- Потому что я родился и жил в этом городе, а потом уехал в Израиль. Я приехал проведать могилы родных мне людей. 15 лет здесь не бывал. Изменилось все вокруг: люди, улицы, жизнь. А ты симпатичная, жаль, что у меня жена и 6 детей, а то бы женился только на тебе. Ты – русская, пришлось бы тебе принять гиюр.
- Что такое гиюр?
- Это значит поменять христианскую веру на иудейскую, если есть желание, естественно.
- Исаак, помоги мне. Я хочу поменять веру и уехать в вашу страну. Надоела мне эта грязная работа, я хочу другой жизни, помоги мне.
В синагоге Фая получила нужные книги.
- Учись старательно, Фаечка. У меня есть для тебя подходящая пара – Моше, он вдовец, детей у него не было. Думаю, что ты в его вкусе.
- А какой он?
Гиюр Фая приняла, дело было за женихом. Моше, бывший Миша Фельблюм из Одессы, был нестар, красив, но… Моше не мог иметь детей. Добрый и хороший человек, Моше приехал за невестой, узаконил с ней отношения, упорно занимался с молодой женой ивритом, устроил продавщицей в магазин, как только ее разговорный язык стал приличным. Хозяин торговой точки Барух в торговой точке почти появлялся, у него была сеть магазинов по всей стране плюс пара гаражей. Заправлял всеми делами в магазине близкий родственник Баруха – Эли, крупный 39 – летний мужчина, яркий брюнет с крупными черными глазами. Он и Фая неделю приглядывались друг к другу, потом стали любовниками. Встречались прямо в подсобке, на кушетке. Эли был страстен, ненасытен, груб, в отличие от спокойного домовитого Миши, знал, как разжечь страсть в женщине. Файка потеряла голову, для нее существовал только Эли. Семья Эли жила в Англии, там его дети получали образование, а жене нравился прохладный климат Альбиона. Эли жил своей жизнью, наслаждался умелой и послушной любовницей, а вскоре привел Фаю в свой дом. Моше не расстроился, он давно понял, что у них с Фаей нет общего будущего: он любил покой, а ей было скучно от однообразной семейной жизни. Барух, немолодой, шустрый мужчина, появился в магазине неожиданно. Увидев Фаю, спросил Эли:
- Где ты ее нашел? Просто сексбомба. Хороша! – и он облизнулся.
- Она была женой Моше, он ее привел, а она ко мне ушла.
- Поигрался, и хватит. Я сам займусь красоткой. Как зовут это создание?
- Ее зовут Фая. 
- Странное имя. Я буду звать тебя Фанни. Ясно?
- Ясно. Можно Фанни.
Барух поселил ее на вилле, давал на жизнь деньги, покупал продукты, но подарков не дарил. Баруху было 58, она называла его «саба ли» и исполняла все его сексуальные фантазии. О работе забыла напрочь, он содержал ее и на черный день копилось помаленьку. Все бы хорошо, но мужчин она любила помоложе и посексуальнее. Да и зубы у Баруха были вставные, и он выкладывал на ночь их в чашку с водой. Противно. Фая решила, что при удобном случае покинет Баруха. Перспектив стать его женой у Фаины нет: Барух женат и имеет кучу детей – наследников.
На базаре Фая познакомилась с торговцем, молодым азербайджанцем Борей, вскоре ставшим ее любовником. Боря курил травку, был порочен до мозга костей, но Фае нравился. Однако, их связь закончилась быстро.
- Файка, есть богатый молодой араб Муса. Ищет себе женщину, жениться хочет. Хочешь? Ему только 27, красавец! Цимус! На фига тебе старый Барух, у него скоро механизма перестанет работать, он выгонит тебя, да и жмот он порядочный. А тут… Есть перспектива стать женой богатого мужика.Через пару месяцев я перебираюсь в Америку. Потому предлагаю хороший вариант. Плохого тебе не хочу, увидишь, ты будешь счастливой.
- Неужели ты меня покинешь? Возьми меня с собой, ты мне нравишься.
- Это невозможно, дорогая. Ты замужем.
- Я разойдусь с Моше, мы давно не живем вместе.
- Выбрось из головы, не могу и все. Покури со мной на прощание, крошка.
- Не хочу, Боря.
- Как хочешь. Жди завтра Мусу на этом месте.
Муса был молод, высок и смугл. Фая сразу же показала ему свое умение любить мужчин. Он увез ее на север страны, где у него был шикарный с восточным вкусом обставленный дом , увешанные коврами стены и полы, кадки с цветами, фонтаны. Во дворе росли кусты розовых и 
темнобордовых роз, от которых постоянно исходил нежный аромат. Рай на земле, не меньше. 
- Если ты хочешь быть со мной, надо принять ислам. Тогда я смогу сделать тебя третьей женой, - сказал Муса.
- Ты сказал Боре, что не женат.
- У нас обычай: можно иметь 4 жены, если можешь прокормить. Так что никаких мусульманских законов я не нарушаю. Я буду тебя звать Фатима. А мое отношение к тебе зависит от твоей покорности и любви ко мне.
- Пусть будет по – твоему. Зови меня Фатимой, даже забавно.
- Вот влипла, - думала «Фатима»,- Хотя… Он меня обеспечивает, вниманием не обделяет, только платок на голове заставляет носить. Но платки покупает мне расписные, красивые. Может родить Мусе ребенка, назовем его Бакри, как брата Мусы, имя мне нравится. Или бросить их всех, татар этих, и на родину уехать?
Теперь ей часто вспоминалась родная деревня, неуютный пустой дом, курятник с единственным петухом, бедная вдова Шурка. Захотелось снова увидеть родные края. Но Мусса даже в магазин Фаю одну не отпускал, разве с другими женщинами из его многочисленной родни. Хотелось поговорить по – русски, а не с кем. Тоска! Ностальгия называется. Сбежать? А если найдет, вернет, беды не оберешься…
Приходила убирать дом русская женщина из Воронежа, уже немолодая и молчаливая.
- Сонечка,- обратилась к ней Фая, - Я должна вернуться в Россию, помоги мне.
- Как помочь? Я здесь работаю, прислуживаю, и , если узнают, я потеряю работу. Боже мой…До чего я дожила, а раньше зав. детсадом была, потом сады позакрывали. Соблазнилась я, думала, за границей люди счастливы. Ты как оказалась у арабов?
- Случай. Купи мне билет, Соня, а то руки на себя наложу. Невмоготу мне. Я тебя не подведу, если поймают, свалю все на азербайджанцев, вон их сколько тут. Меня Боря – азербек продал Мусе, скотина, а я любила его.
- У тебя документы в порядке, Фаина?- сжалившись, спросила Соня.
- Конечно. Ты сама не покупай, попроси кого- нибудь.
Ступив на родную землю, Фая заплакала. Съездила в деревню, узнала: все ее сверстники уже живут в городе, имеют семьи, детишек. Шурка дом не запустила, даже взяла на откорм поросят и кроликов завела. Фая поблагодарила ее и сказала:
- Живи, Александра, тут, я поеду в областной центр, попробую начать все сначала. Теперь она ясно представляла, как будет жить.
Прошло 4 года. Фая работала на мясокомбинате, а два раза в неделю учила ивриту пожилых людей. Вышла замуж за Гришу – сапожника, между прочим, еврея по маме, родила дочку Аленушку. Верная жена и любящая мама, она даже представить себе не могла, как раньше была проституткой, содержанкой и третьей женой богатого араба. Может, ей это приснилось? Если бы…
Автор: Зинаида Маркина

вкусно, особенно голубцы из крольчатины. Ну, а путь к моему сердцу, как
и к любому мужчине, сами понимаете - через желудок. Я в долгу, тоже не
оставался, по ушам ездил - со всем усердием. Так что, любовь у нас была
- взаимная! Звал я её всегда по имени-отчеству - Анна Гавриловна. Привыкшая
она, потому как всю сознательную жизнь в школе работала, физику преподавала.
Дек вот, все хлопоты по организации похорон школа взяла на себя, даже поминки
решили сделать в школьной столовой, так что мне ни чего не оставалось, как
только - скорбеть.... Народу было мно-ого, бывшие ученики из других городов
приехали, а уж из нашей-то деревни, как мне показалось, каждый отметился.
Хоть двери в дому были настежь открыты, внутри был особый запах, какой бывает
- только на похоронах. Запах еловых веток, из них у нас на севере делают венки,
запах валерьянки, горящих свеч. Когда всё это смешивается с трупным запахом,
в носу немножко свербит, а в голову приходят мысли о смысле бытия и т.д. Я
такие мысли не очень-то, поэтому сидел на чурке в ограде, ждал, когда придёт
друг мой лепший Лёнька. Придти он обязательно должон был, потому что тоже
работал школьным учителем - химик. Наконец появился.
- Привет, Гошка! Моя там?
- Там, где ей ещё быть-то?
- Ага, пригорюнился ты чо-то не на шутку, лица на тебе нет.
- Дек, тебя жду, поболтать даже не с кем, у всех хари кислые, всё с
расспросами - от чего померла да как? Надоели.
- Ну, и как она померла?
- И ты туды же! Пошли в крольчатник, там потрындим.
Заходим, я чекушку достал из маточника. У меня всегда там бутылочка,
а-то и две припрятано, самое надёжное место, лучше сейфа! Тёща с Марьей (женой)
иногда заходили на крольчат полюбоваться, как они играют между собой, а
на большее – не решались. Я же им такого страху нагнал – подходить близко
нельзя, маточник у самки – ни в коем случае не открывать, иначе всех крольчат
съест сразу и т.д. Именно в маточнике и хранил водочку. Ясно дело, что не
крольчиха с крольчатами сидела в этой клетке – крол. Зато над клеткой крупным
шрифтом было написано – Вот-вот окролится. Это я для себя, как бы…. До сих
пор – на все сто работает. Дек вот, только налили по рюмочке, Сана сосед
пришёл и, прямком в крольчатник, ему налили. Выпили, про тёщу рассуждать
взялись, Лёнька первый начал.
- Создаётся мне, Гошка, что это мы с тобой ей раньше времени из жизни уйти
помогли....
- С чего это вдруг?!
- На той неделе здорово мы её напугали. Много ли надо старушонке....
Сана с расспросами - что да как? Я ему и обьяснил.
- Вон, видишь в углу клетки пустые? Тёща весной ещё за углом крольчатника
малую нужду справлять повадилась. Ну да, место укромное но – не туалет же!
Сначала-то реденько, по вечерам только, а потом чаще стала, уже и днём
забегала. А ну как всегда – только туда и будет!
Понятно дело, забеспокоился. Кролики существа хлипкие, в идеальной чистоте
содержаться должны, а тут такое…. Хоть и за стеной у них, а опасность – явная.
Сижу в крольчатнике, мозгую как быть. Сказать ей – неловко как-то, через
Марью передал – эффекту нет. Сижу, опчем, соображаю, даже 50 грамм выпил.
Лёня пришёл, выпили с ним, сидим. Он сразу заметил.
– А чё это у тебя в углу клетки пустые?
Я ему своё горе и поведал. Он смеётся – помогу я тебе, обожди маленько –
ушёл. Быстро вернулся, порошок какой-то принёс, не много, щепотку всего.
- Вот, говорит, хорошее средство! Сыпнёшь это на то место – должно сработать.
Эта штука с водой когда смешивается – шипит громко и пенится сильно.
- Дек, принёс бы горсть, чо ты?
- Не-е, этого - ито много.
Решили вечером насыпать и понаблюдать – какой эффект выйдет. Так и сделали.
На сеновал залезли, как раз напротив крольчатника, на другой стороне ограды,
чекушку с собой прихватили, штоп не скучно было, ждём. Баушка Пашо, соседка, на
притчу-то заявилась.
- У-у-у, Лёньша, это надолго, может слезем?
- Да ну тя! Вон как сеном хорошо пахнет, чекушка целая в наличии, закусь
мировая – чо те не сидица?!
Долго сидели, часа полтора, новости мировые обсудили. Глядим, Пашо с тёщей
вышли, чирикают меж собой, обе громогласные – хорошо слышно.
- Я, Анна Гавриловна, уш сама на той неделе к Любе-то с зятем ходила, с внучатами
хоть повидалась. Пришла, дочка стираца. Хляжу, у её юбка кака-то цветаста
шыпко. Я говорю – ты чо юбку нову купила штоли? Она – да кака, нахрен, юбка
– Серёжкины трусы! Зять-то ыш какой – вдвое шырше её, а она как щурагаечка,
посмеялися опять с ей. Шыпко уш они ко мне редко ходят…. В субботу в баню
только - и всё. Я ночесь-то опять – каки только таблетки не пила, и
уснуть-то, знаш, боюсь, сердце неровно так стукат, всю ночь не спала.
Думаю – умру вот так, во сне, оне только в субботу ко мне придут, а я
уш и прокисла вся, лежу….
Да в слёзы. Тёща утешает
– Ладно, мы с Машей к тебе каждный день заходить будем, не прокиснешь,
а таблетки эти попей, мне от них легче стаёт.
Видать за таблетками приходила. Только Пашо за калитку – тёща за крольчатник.
Мы с Лёнькой дышать перестали.
Правда, эта штука-то как зашипела, даже у нас хорошо слышно было, пена шапкой
поднялась, та понять ничо не может, перепугалась, да как заорёт во весь свой
голосище – Маша-а-а!!! Машка-а-а!!! Та выскочила из дому, а тёща на неё –
ты каку халеру в квас-то опять сунула-а!!! Ну, Марья сразу сдокументила что
не в квасе дело. Тёща панталоны свои старушечьи, огромные сняла, в руках
держит, хоть выжимай – обмочила все с перепугу-то, остановиться не могла видать,
меня на чём свет костерит.... Пашо на шум прибежала, поддакивает. Мы
переглянулись с Лёнькой, не до смеху обоим.
Как теперь домой идти? Да выпимшы ещё. Ну, ничего, это они без меня так
разошлись, я когда пришёл – молчат обе. Два дня молчали. Тёща сама первая
заговорила. А что мы ей помогли - ерунда.... Пора ей пришла, вот и всё.
- А как она умерла-то, всё таки?
- Марья утром корову подоила, а она всё лежит, не встаёт. Подошла к ней,
та уже посинела вся, сердце видать остановилось. Пашо, однако, эк
же притихнет.
- А мне, всё-таки, неловко, что я тебя на такое надоумил....
- Да ладно тебе! Всю жизнь в школе работала, сердце посадила, да и годов-то
много уж ей, вот и всё. А вопще-то – кайся, тебе есть в чём… Свою-то баще
ещё достаёшь.
- Чо я её достаю?
- Чо-чо, выдресировал, по одной плашке ходит. Вон, Людка твоя вышла, иди,
ато потеряет или сюда заявится.
Ушёл Лёньша, мы с Саной ещё по рюмочке выпили, тоже разошлись.
Маха меня увидела, ворчит.
- Ты куда пропал? Могильщикам обед надо везти. Давай заводи свой драндулет,
вот сумка, дуй!
- Ага, заводи! Хрен ты его заведёшь, аккумулятор совсем ханул, вечно у вас
денег не выпросишь, матьвашу….
- На велике езжай!
- На велике, на велике – близкий свет.
Ну, куды деца, покатил. Мужики обрадовались, лопаты повтыкали, кружком
расселись на травке, давай сумку разгружать, я с ними присел. Вытащили всё и,
глядят на меня вопросительно.
- А чё, спиртного-то нету штоли?!
- Не знаю, мне чо дали – то и привёз. Может в банке, вон, трёхлитровой настойка
какая, попробуй Паша.
Тот открыл, попробовал, сморщился.
- Ни хрена не настойка, сок виноградный. Может положить забыли? Дуй, Гошка,
обратно, мы подождём.
- Ну да, на велике-то я – через час только приеду, давай на твоём «Урале»
сгоняю.
- Бери, езжай. Да скорей, жрать охота!
Приезжаю, Маха у гроба сидит. Шепчу ей на ухо.
- Ты водки могильщикам положить забыла, скажи где, я сам возьму и увезу.
Она меня на кухню отвела, конверт из кармана вытаскивает.
- На, читай.
Открываю конверт, там на шести тетрадных листах от руки написано.
- Которо место читать-то?
- Да вот, на четвёртом листе должно быть.
ЧИТАЮ.
Перину мою, вместе с подушкой, Клавдии отдайте, вам она всё равно ни к чему.
Сбережения мои, которые на книжке, Маша, Надя и Валя – разделите поровну.
А на те, которые в комоде, купите Георгию новый мотоцикл.
- Вот старая, а при жизни нельзя было!!! На кладбище как дурак, на велике….
Етиттвоютудысюды.
- Но-но! Нельзя так на усопших. Читай скорей, мне у гроба надо быть. Вот,
с этого места продолжай.
ПРОДОЛЖАЮ.
Поминайте меня так – в церкви свечки поставьте, батюшке скажите, чтобы
исполнил всё что полагается. Обед приготовьте, людей позовите, но спиртного
– ни в каком виде чтобы не было. На могильщиков это – тоже распространяется.
Сами знаете – я категорически против этой гадости. Поймите меня правильно.
Не хочу, чтобы меня поминать приходили всякие выпивохи, которым всё равно
за что, лишь бы выпить. Зная свободный нрав Георгия, обращаюсь к нему лично.
Никакого спиртного! Хотябы в этот день воздержись от этого зелья. В последующие
поминальные дни – пусть всё остаётся так же из года в год.
- Ну, Анна Гавриловна!... Гавниловна она, а не Гавриловна! Обед приготовьте,
людей позовите…. Позориться штоли?! А чо я мужикам щас скажу? Они же меня с
водкой ждут!
- Ничего, Гошенька, на сухую пусть копают.
- Да наплюнут они в могилу-то и уйдут! Я докапывать буду?
- А пще-та, с удовольствием докопаю…. Дек, чо делать-то мне?!
- Чо-чо, поезжай к мужикам, объясни всё.
- Вот, сама и поезжай!
- Нет уж, я на мотоцикле ездить не умею. А ты где взял-то его?
- У Пашки, он на кладбище на нём приехал. А может – ну её, эту писанину,
сгоняю в сельпо, хоть маленько мужикам увезу.
- Какое сельпо?! Надя чуть не с утра закрыла, народу-то нет, все у нас.
Вон она, в ограде с бабками сидит, спрашивала у меня – надо ли водки, я
сказала что нет, объяснила почему.
- Ага, ей объяснила, а я знать не знаю! Вот, как её добрым словом помянешь?!
Тёща – она и есть тёща…. И ты така же!
- Ну, разошёлся! А, по-моему, от тебя попахивает уже, ты где успел?
- Да ну тя! Поехал я к мужикам.
- Поезжай, да не пей больше, ато мама тебе каждую ночь мерещица будет,
вишь как строго написала.
- Нагородишь мне тут. Хотя.... У неё сбудется. Всё, пока!
Приезжаю к мужикам, те чуть не хором –
- Ты чо долго так?! Мы чуть слюной не захлебались.
Теперь представьте - как они отреагировали, когда я им ситуацию растолковал.
Только из мужской солидарности, сочувствия ко мне и из уважения к Анне
Гавриловне докапывать взялись.
Кручу не спеша педали по сельской нашей дороге обратно, домой.
Вокруг красотища. Справа речка домашняя, как зеркало, даже не шелохнётся,
небо с облаками чётко отражаются.
Слева бор сосновый, тишина, слышно как дятел дробь выбивает, а пахнет ка-а-ак….
Красотища да и только, чо ещё скажешь?
А на душе картина – «Семь кругов ада» нету гармонии внешнего с внутренним….
Леньку вспомнил, как он со своей тёщей обращается. Чуть что – матом кроет.
Вспомнил как зимой борова ихнего закололи. Палить стали, а у него паяльная
лампа особой конструкции. От лампы – одна горелка, бака нету. К горелке
длинный шланг подсоединён, другой конец к редуктору, редуктор – правильно
вы поняли – к болону газовому прищёлкивается.
Он палит, я скоблю, а редуктор, видимо, старенький, пропускает газ, да
здорово. Ленька горелкой неосторожно маханул, газ воспламенился.
Пламя из под редуктора как из ракетного сопла вокруг болона
Фурит, да с шумом. Мы перепугались, отбежали подальше, не знаем что делать.
А ну как, взорвётся, ограда маленькая, разнесёт всё в клочья, да и
пожару наделаем. Я из ведра воды плеснул – бесполезно, снег бросали – тоже.
Его тёща с женой Людмилой выбежали, руками по коленям хлопают только. Я говорю
– надо фуфайкой или одеялом обхватить болон, сразу потухнет. Ленька долго думать
не стал, фуфайку скинул и, тёще её суёт.
- Слышала чё делать надо?!! Давай живей! Взорвёшся, дек, хрен с тобой, всё
равно старая, пожила уш!
Через неделю после этого она мне чуть не плача жаловалась.
- Я теперь цену себе хорошо знаю – не дороже Лёнькиной старой фуфайки….
Ну, а тогда она, скорее всего, не так считала, за ограду бегом выбежала,
мало ли что. Ленька на Людмилу поднялся –
- Да я сколько раз говорил, новый редуктор покупать надо!!! Скупердяйки
хреновы! Штанов даже путних нету, на уроки ходить не в чем!
Та тоже барышня та ещё, нраву крутого, не уступает.
- Да тебя, импотента, ещё одевать хорошо надо?!!!
И полезло из них…. Я уж не буду всё пересказывать, много они тайн друг про
друга выдали, а болон-то горит, опасность!
Тут Людмила вспомнила что делать надо, побежала в кладовку, нашла старую
икону, выбежала с ней. ( Говорят – когда икону направишь лицом к огню,
помолишься – пожар затухает) икона вся грязная, старая. Людмилка подолом
халата давай обшаркивать её и, в этот момент редуктор с громким щелчком
слетел с болона на снег, пламени – как не бывало и тишина…. Все оцепенели.
С полминуты стояли как статуи, даже ребетня не шевелились. До нас с Лёнькой
сразу дошло, что опасности, как таковой, и не было вовсе. Редуктор внутри
пластмассовый, уплотнительное кольцо подгорело, пружинка сработала, вот он
и отщелкнулся. Взяли нормальную лампу, управились с боровом. Потом пошли в
дом, свежатинку есть, сели за стол. Мясо жареное с картошкой в большущей
сковороде посредине стоит. По рюмочке налили, выпили, молчим, всем не ловко.
Тёща цену себе узнала, Лёнька с Людмилой – отношения выяснили. Если б не
баллон этот – до конца дней не насмелились бы сказать то – что высказали
друг другу, и меня-то им стыдно, посторонний всё-таки. Мне и вовсе неловко
– свидетелем такой крупной стирки оказался. Молчим, жуёмся, ни кто ни на кого
не смотрит…. Мне Саши Чёрного стих на ум пришёл про стариков, как они на
пикничке обедали. Там красивые строчки есть – С почтительностью чинной
старики передают – то соль, то нож. Молчат – давно наговорились….
Тут тоже наговорились, надолго.... Ещё по рюмочке выпили. Я время выдержал,
когда можно уже и уйти. Встал, поднял с дивана фуфайку, под ней та самая
иконка, рассматриваю. Христос изображён, а внизу написано – Да
любите друг друга. Прочитал вслух надпись, все заулыбались как-то искусственно.
Лёнька меня до ворот проводил, попрощались.
Домой иду, раздумался – какая же цена моей тёще? А какая ей цена?! Судя по
сегодняшнему дню…. Да нече тут судить, попробуй разбери – кто из нас правее.
С воспоминаниями-то, как мне показалось, быстро до дому доехал. Народу возле
дома - почти вся деревня собралась, машин много, к выносу готовятся.
Несли её на руках до края деревни, за деревней на машину поставили.
Остальное всё – как по нотам. Говорили только, когда прощались, дольше
обычного. Один из её учеников учёным стал. Сказал, что Анна Гавриловна
тому очень поспособствовала, такую речь загнул – даже я чуть не прослезился.
Слух о безалкогольных поминках разнёсся со скоростью звука, как и любые
слухи в деревне. Поэтому народу на поминках было немного, в основном
старушки. Отдельно от всех сидели – продавщица из сельпо Надя и две бывшие
ученицы Анны Гавриловны. Из мужского населения – я один. Понятно дело долго
засиживаться не стал, домой улизнул. В ограду зашёл, ноги сами в крольчатник
привели. В чекушке ещё 50 граммов оставалось, налил, сижу, мозгую –
воздержаться ХОТЯ БЫ В ЭТОТ ДЕНЬ ОТ ЭТОГО ЗЕЛЬЯ, или, всё таки, выпить.....
А ты, читатель, что скажешь?

     Дед подбросив дров в печку поставил чайник на каменку проводил
меня к украшенной ёлке и тихо подтолкнул к подаркам под ней...
- Давай не стесняйся, выбирай! Твоих тут два...  Выбирай любые!
-Любые!? А чьи тут ещё? Наверно, тут и Валюшкины есть? А, вдруг я
девчачий возьму??!! Нееее,  так не хочу!
- Если мой внук - не возьмёшь чужой... Возьмёшь свой, только
расслабься и не задумывайся- бери давай, а то чай нас ждёт и пирожки остынут!
-А, может  Валюшка с Юркой пусть сначала приедут и расслабятся - выберут,
а потом я уже как нибудь после...?
-Давай бери! Их родители только завтра привезут и они завтра расслабляться
будут, а ты вот сегодня...
  Дед ухмыльнулся  и присев на диван рядом с рождественским деревом,
улыбчиво поглядывал на мои раскрасневшиеся щёки.
Взгляд его говорил, что он ждёт моего "оподаривания" и  наконец  я  со вздохом -
" была не была",  подхватил из-под ёлочки  два пакета тёмного синего цвета
в золотых звёздах.
-Раскрывай!
  Процесс распаковки занял ровно две секунды - это была книга о вкусной и
здоровой пище для мамы и мои- безусловно только мои коньки... Это я просил
их уже год, и я их получил. Я ликовал!
-Дедуничка спасибо! Как это так?! Почему ты знал, что я возьму именно
эти коробки, а не другие?
- Это волшебство...
-Правда?
-Да конечно же нет! Ты сам посмотри какие там остались подарки!
- Нуууу - два розовых и два жёлтых...
-И что, разве такой как ты - десятилетний мужчина, мог выбрать подарки
такого цвета!? Я думаю нет!
- Ты,  прав!
-Как там мамуля? Отец? Пошли поговорим!

Разговор за кухонным столом под горячий чай  и медовый аромат с примесью
теплого духа растопленной печи  не оставил мыслей на обратную дорогу. Кончался
короткий январский день оставляя на снегу длинные  тени берёз на гладком поле.
-Значит остаёшься!? Ну и хорошо! Позвони матери, и приходи... Продолжим!

Уже совсем стемнело. Дед сходил во двор за дровами и начал подбрасывать их
в топку. Лицо его магически  осветилось задумчивым пламенем  и я увидел его,
в образе сказителя древних былин.
- Деда, давай свет включать не будем - так у печки посидим немного!
А ты, расскажешь чего-нибудь!
-Рассказать!? Это я с удовольствием, только собаку запущу. Ночь сегодня
обещает быть очень морозной - пусть дома с нами побудет.

      Дедовский пёс по кличе Барон - славился своим крутым нравом,
но сегодня он незаметно проскочил  под вешалку в коридоре  и  тут
же уснул,  прихрапывая и подёргивая ушами. Он был совсем не страшен и я тут  же
перестал на него озираться и весь  ушёл в рассказ моего таточки.

- Ну, вот пожалуй с этого и начнём...
Сказочка такая: про садовника. Я слышал её от деда своего, а он
от своего.
     Пламя в печи танцевало свои удивительные танцы, голос деда стал
глуховатым и завораживающим - вот он тот  порог,  за которым начиналась сказка...
Добрая или злая, чудесная или житейская: я этого ещё не знал, но с этой минуты
эта сказка становилась и  моей...

     В некоем царстве... Или скорее сказать  - поселении, - в котором царей ещё
и в помине не было и люди жили свободно и весело на заповедном  острове .
Промышляли жители островка - рыбалкой и охотой:  обладали многими талантами и
ремёсла в руках имели.
      Жили не тужили: добра наживали и жизнь текла  своим чередом - влюблялись
и женились,  рождались и умирали. Но ... Однажды на остров занесло плот,
а на нём был измученный штормом  голодный человек. Никто не стал
спрашивать, кто он и откуда просто поступили с ним, как следовало по их обычаю-
обогрели, накормили, дали кров и пришли к нему на следующий день знакомиться.
Каждый принёс в его новое жилище по подарку - кто что смог. Кто мебель,
кто одежду, кто обувь, кто еду.
   Звали "прибылого" - Сиворгом. С виду ему было годов тридцать с лишком и
был он внешности отменной   и на первый взгляд не пройдоха какой -
а мастеровой, что ни наесть человек  или того ещё лучше,  - сам мастер.
Руки мозолистые - работящие. Как очнулся начал людей спрашивать, где его плот -
а они и не вспомнили...
- Кинули мы его где то на берегу, там где тебя нашли вроде... А может на дрова
кто разобрал... Прости не вспомним!
    Расстроился дядька запричитал, заплакал
-Ой, как мне жаль мой плотик! Ой как бы мне его отыскать- разыскать!
Ой, люди добрые: спасибо вам за заботу за ваше сердце доброе, помогите мне ещё разок -
без плотика моего,  мне не жить!
   Тут мальчонка мимо пробегал, услышал тот гомон ,  да ропот - подошёл
к Сиворгу и говорит
- Не плачь дяденько! Знаю я где он лежит, тот плотик... Покажу тебе...
Пойдём!
         Так рад был наш "прибылой"  - тут же подвязался за мальцом и
через час - другой плот  уже во дворе его стоял.  К утру он его разобрал
по стволику.  Половину из бревёшек в землю вокруг дома вкопал и полил обильно.
А половину - тонкие веточки,  в ведро с водой поставил и
отправился на прогулку по острову. Всё обошёл, всё записал - каждое
деревце каждый кустик каждый цветочек.  Разыскал лес яблоневый -
заповедный и привил свои веточки на древние стволы.
    Всем стало ясно -Сиворг был садовником.   Не было на острове
в то время  садовника,  и вот он  появился... Клумбы разбивал, цветы садил,
деревья подрезал - вскоре остров стал ещё краше, чем был. 
      Время шло- стал садовник на острове своим: он людям букеты к свадьбе,
сад посадить- они ему припасы всякие, одежду или ещё чего по надобности.
Женился, детишек завёл: но про садик из "плота" никогда не забывал. Половина
веток погибла, а другая половина проросла и в нужное время зацвела и заплодила.
Садовник-Сиворг не за чем так не ухаживает, не за чем так не присматривает,
как за этим своим садом. Забор вокруг садика в несколько аршин поднял и ждёт
первого урожая. Разродились деревца-  яблоками. Яблоки мелкие , зелёные,
и вкусом не удались- кислые, терпкие во рту вяжут, - без воды не проглотить.  Хуже
осоки, горло продирают. Кто пробовал - долго плевался и вопрос себе задавал -
зачем Сиворгу такие плоды нужны!? Но отплевались и успокоились - пусть делает,
что хочет  - его жизнь, его дела.
        Время шло...  Годы, десятилетия и стал народ замечать странное - не старел
наш садовник, каким на остров прибыл таким и оставался. Он не старел, не жена
его не дети - все молодые, все красивые. Народ зароптал
за спиной садовника, заохал,  забузил...
-Как же так? Наше общество получается на груди змею пригрело- колдуна чёрного.
-А, я говорил...
-И я говорила...
-А, я просил не оставлять!
-И я просила...
-Кто его спас?
-Уже и не упомнишь!
-А, кто поддержал!?
-Уже и не ответишь!
-Что делать будем?
-Наказать?
-Наказать!
-На порог указать!

На колу ему сидеть полагается,
А он в садах, вокруг пней увивается...
Заколдован он страшным заклятием,
Не знаком со смертным объятием-
Хорошеет  с годами  на зависть...
Пусть походит немного покамест.
Разберёмся мы в том чародействе -
В этом мерзком, поганом злодействе!

          Мрачные дни насупили на острове. Что плохое не случится: на садовника
показывают - всё он виноват. Кто бы не заболел - он  колдовал...  Кто бы не умер
- садовник наворожил. Устал народ подозревать и двинулся всей общиной
к дому  "злодея." Кричали, камнями кидали,  улюлюкали - вызвали садовника
на площадь и начали допрос вести. Кто, за что, почему? А садовник молчал,
молчал - да и говорит:
-Я вам предлагал попробовать яблочки - не по вкусу они вам пришлись.
Простите,  не открыл всей тайны : яблочки те, из "плотика" - молодильные.
Невкусные, да полезные - некрасивые, да для человека любезные.
Кому надо приходите - берите! Всегда вам рад буду!
      Поверил народ Сиворгу и семье его - начали сады обрывать яблоневые,
потом добрались и до новых посадках, и древнего леса. И стар и млад
глотали зелёные плоды и молодели... Молодели... Молодели... В прок
запасались, за яблочки бывало и дрались, у кого больше похваляись...

Ой пошла в разлёт  моя душенька-
Законопатила бочки старушенька...
Не огурчики  в бочках засолены,
Молодильные яблочки заморены.
Уж никто их хаять не думает-
За обе щеки их любой хрумает.
И варенья из них и компотики-
Набивает народ - животики.

   Время на острове остановилось. Все молодые. Все красивые.
Все здоровые. Свадьба за свадьбой. Рождение за рождением-
детишки подрастают: остров под самые края заполняют.
Старух нет- одни молодухи. Дедов нет- одни молодцы.
Казалось бы живи , да радуйся... Да не тут то было...
Народу так прибавилось - и жить негде и есть нечего.
Запретили  уже детей рожать. Очень древним по возрасту, 
яблочек не давали - помирай мол, пожили уже. Полный разлад пошёл.
Не помнили люди себя уже - думали только о яблоках. 
Забыли священное,  не помнили чести и совести - мечтали только
о молодости. Потеряли связь с вечным - клонились к бренному.
Ропот в народе начался - буза пошла. Поднялся люд, порубил все сады
яблоневые и сжёг, чтобы и не вспоминать.
    А Сиворга- садовника посадили на плот яблоневый, да и
отправили восвояси.По сей день так и плавает он на  своём плотике
от одного острова до другого - ищет, где яблоньки свои посадить.

Вот и конец на этом...

- Дедунь, а они правда есть эти яблони?
-Если они  и есть, то их надо...  Плотик из них сделать надо!
 

-Это я, Капелька! Вставай, весна пришла! А у тебя куча дел!
Маленький Леший встал, потянулся, осмотрелся – никого нет. «Померещится же спросонья» -подумал Маленький Леший. Он выглянул из дупла –и в самом деле, весна наступила. Маленький Леший вылез из дупла и принялся за весенние хлопоты. А дел у Лешего весной в лесу много: будить деревья от зимней спячки, учить расти молодую траву, поднимать медведей из берлоги, встречать птиц и много других. Занятый своими делами, Маленький Леший не заметил, как пролетела весна и наступило лето. Однажды утром, только он задремал с в своём дупле, его разбудил звонкий крик:
- Маленький Леший, вставай! Лешачок, просыпайся! Ну, Лёшка, ну вставай давай! Я вернулась! Каникулы наступили!
Маленький Леший выглянул из дупла и тут же кубарем скатился с дерева:
- Наташа! Приехала! Я так по тебе соскучился!
Друзья обнялись, и потом долго рассказывали друг другу всё то, что с ними произошло за это время, и никак не могли наговориться. Незаметно пролетел день и наступил вечер. Наташа поехала к бабушке на своём велосипеде, а Маленький Леший занялся своими прямыми обязанностями. Следить за порядком в лесу…
И снова время полетело незаметно… Друзья бегали по лесу, играли, собирали нехитрые дары леса. Точнее, собирала Наташа, а Маленький Леший показывал и подсказывал, где искать…
Однажды Наташа принесла книгу волшебных сказок, и прочитала сказки Маленькому Лешему. Сказки Лешему понравились, но больше всего его поразило то, что из каких-то букашек, нарисованных на бумаге, получаются слова и целая сказка. Наташа объяснила, что это не букашки, а буквы, и все люди во всём мире пользуются ими для сохранения информации. И предложила научить Маленького Лешего читать и писать (считать он и сам умел, и никто его этому не учил – просто он появился на свет уже с этим умением). Маленький Леший с радостью согласился. Учёба ему давалась легко, и скоро Маленький Леший стал первым лешим, который умел писать и читать.
А однажды в лес пришли какие-то люди, сделали себе странные домики из каких-то шкур, и стали жить в этих домиках. Наташа объяснила Маленькому Лешему, что это – туристы, а странные домики – палатки… Сначала туристы насторожили Маленького Лешего, но, понаблюдав за ними, он понял, что это опять не те страшные люди, про которых ему когда-то рассказывали лесные обитатели: без пил, без ружей, и даже для костра собирали только сухие умершие деревья… Костёр тоже сначала напугал Маленького Лешего, уж кому, как не лешему знать, как страшны лесные пожары. Но потом он убедился, что этот огонь не страшен, потому что туристы не оставляли его без присмотра, а когда куда-либо уходили все вместе, то тушили его. А вечерами они брали в руки странные деревянные штуки, на которые были натянута проволока, и издавали странные звуки. Которые, несмотря на всю их странность, Маленькому Лешему всё же нравились.(потом Наташа объяснила Маленькому Лешему, что странные штуки с проволоками называются «гитары», а странные звуки, которые понравились Маленькому Лешему, называются пением под гитару. С тех пор каждый вечер, после того, как Наташа уезжала к бабушке на своём велосипеде, Маленький Леший подкрадывался к костру, прятался в орешнике, и слушал песни туристов. И даже сам пытался петь, когда никто не слышал.
Вот так, в компании Наташи и туристов, незаметно пролетело лето. Наташа снова уехала домой, но Маленький Леший уже не расстраивался: он знал, что следующим летом Наташа опять приедет. А может, и туристы вернуться. И Маленький Леший тогда обязательно с ними познакомится!

Наташа объяснила ему, что деревня, где живёт бабушка, за пшеничным полем. Что девочка – это маленький человек женского пола. Что «заблудиться» значит сбиться с пути…
Маленький Леший удивился. Как можно сбиться с пути в лесу? И какой же Наташа человек, ведь лесные обитатели рассказывали, что люди большие и страшные, а Наташа маленькая и беззащитная.
-А ты кто? – спросила Наташа.
-Я – Леший! –гордо ответил Маленький Леший.  - И это мой лес!
-Тогда ты его знаешь, этот лес? Выведи меня, пожалуйста, к моим родителям! –попросила девочка. Маленький Леший свистнул птицам, и те рассказали, что на другом конце леса ходят люди и кричат «Ау! Ау!»…
Маленький леший повел девочку к её родителям. Он довел её до того места, где стояло незнакомое ему железное чудовище, и собрался идти по своим делам, как девочка схватила его за руку.
- Подожди, не уходи! Можно, я к тебе буду приходить в лес? – спросила Наташа.
- Отчего же и нет? – подумал Маленький Леший и согласно кивнул. Тогда Наташа ткнулась  ему в щёку губами и убежала…Маленький Леший не понял, что это значит и зачем она это сделала, но ему было приятно…
Через несколько дней Маленький Леший проснулся от громких звуков. Он выглянул из дупла и увидел Наташу, которая стояла под дубом и кричала. Между ног у неё была странная железная штуковина. Маленький Леший спустился с дерева и подошёл к девочке. Он поздоровался с ней, и она снова ткнулась ему в щёку влажными губами.
-Можно, я буду звать тебя Лешачок? – спросила девочка. Маленький леший подумал, несколько раз про себя повторил это имя. Оно ему понравилось, и он кивнул головой…И, в свою очередь, попросил объяснить, что за железка у Наташи между ног.
- Да это же велосипед! – рассмеялась Наташа. –От деревни до леса далеко, поэтому я поехала на велосипеде!

Наташа и Лешачок долго гуляли по лесу, Наташа рассказывала Лешачку про то, что находится за пределами его леса. А тот, в свою очередь, помог набрать её полную корзинку земляники…
Потом Наташа часто приезжала на своём велосипеде в лес. И они гуляли, разговаривали, собирали ягоды, грибы, орехи…Незаметно пролетело лето.
Однажды Наташа приехала грустная, и сказала, что завтра приедут родители и заберут её домой. Потому что каникулы закончились, и Наташе нужно в школу. Но Наташа пообещала, что следующим летом обязательно приедет в деревню.
Наташа уехала. Маленькому Лешему стало ещё скучнее, чем до встречи с ней. И он, не дожидаясь зимы, преждевременно залёг в спячку. До весны…